О Боже, он требует от меня невозможного. Трусики — моя последняя защита. Они скрывают мои бедра, мои ягодицы и… мой срам Как же я разденусь перед мужчиной?..
— Дядя, дорогой, не надо Мне так стыдно… Прошу вас
— Раньше надо было стыдиться, раньше Хватит валять дурака. Снимай Или мне помочь тебе?
Вся дрожа, я одной рукой придерживала собранное на груди платье, а другой пыталась стащить трусики. Моя робость доставляла дяде жгучее удовольствие. Он буквально пожирал меня глазами. Но я слишком долго возилась, и дядя потерял терпение:
— Так и быть, я помогу тебе. Подойди поближе Я не двигалась, и он грубо схватил меня и положил себе на колени.
— Я сам раздену тебя И запомни: будешь приходить сюда и завтра, и послезавтра. Каждый вечер в такое же время, пока не выбью из тебя похотливые желания…
Я почувствовала, как его тонкие холодные пальцы забрались под резинку и стали бесстыдно ощупывать мои ягодицы, бедра, колени… Казалось, прошла целая вечность, прежде чем трусики упали на пол. Затем дядины пальцы заскользили в противоположном направлении…
Что такое? Неужели он ласкает меня… Как ни было стыдно и противно, но я приободрилась. Появилась надежда, что дядя пожалеет и отпустит меня… Как вдруг я ощутила острую боль. Это было так неожиданно, что крик застрял у меня в горле. За первым ударом последовал второй, третий… Его правая рука работала, как молот.
Меня в детстве никогда не били, и эти жуткие истязания были нестерпимы, но я понимала, что кричать нельзя. Иначе я подниму на ноги весь дом… Я дергалась под ударами, пыталась соскользнуть на пол, но он снова и снова прижимал меня к своим коленям, продолжая экзекуцию.
Я почувствовала, что мое судорожное подергивание, мои сдавленные стоны все больше и больше распаляют его. Он бил неистово и вдохновенно… Всякий раз, когда я падала на его колени, что-то упругое вонзалось мне в живот. Я была тогда ещё невинна и не понимала, что мои муки приносили ему сексуальное наслаждение.
Но вот он застонал, его колени задрожали, и удары прекратились. Я была почти в бессознательном состоянии. Чувство стыда сменилось полной апатией. Сколько длились мои муки? Час, два? … Я потеряла счет времени.
— Это было твое первое очищение, надеюсь, оно принесет результаты, — сказал дядя каким-то приглушенным голосом.
Я соскользнула с его колен. Ноги плохо слушались меня. Я присела на ближайший стул — и тут же подпрыгнула, как будто в меня вонзились тысячи иголок.
Дядя как ни в чем не бывало потрепал меня по плечу:
— Может быть, действительно, немного больно. Я помажу больные места мазью. Ляг на кушетку — вот так, животом вниз, и подними платье… Давай, давай, нечего стыдиться своего дяди
Он не спеша наносил прохладную мазь, и его руки вновь скользили по моим бедрам… Я покорно лежала, уткнувшись в мокрую от слез подушку, но внутри все протестовало. Мне казалось, что меня не только наказали, но и изнасиловали.
По вечерам я должна была стучаться в дверь дяди, чтобы получить очередное очищение от грехов. Я больше не обращала внимания на унижения, единственное, что меня беспокоило, — я разучилась сидеть. Это стало для меня слишком дорогим удовольствием. Все тело болело и ныло…
Процедура повторялась без изменении. Я должна была встать перед дядей, поднять платье и спустить трусики. Дядя сам снимал их с моих ног, когда я уже лежала у него на коленях. Вскоре начались расспросы. Он хотел знать, что я делала весь день, не согрешила ли снова. Я заметила, что он слушает мои ответы с большим интересом и на время прекращает порку. Я старалась удлинить эти паузы и подробно рассказывала о своих поступках.
— Ты снова ходила полуодетой? — спросил он после второго удара.
— Да, я сняла… нижнее белье и ходила так весь день в школе и на улице, — ответила я.
— И… гм… и никто не заметил? Мне показалось, что третий удар не был таким сильным.
— О… нет… хотя Вилем…- Я споткнулась на этом имени и поняла, что мне не следовало этого говорить.
— Что ты сказала, Маргарет, при чем здесь Вилем, какое отношение он имеет к твоему … э-э… нижнему белью?
Я не заметила ловушки и продолжала откровенничать.
— Мы играли в прятки, и в одном месте, где мы прятались, Вилем…
Я остановилась. Не говорю ли что-нибудь лишнее? Но дядя был настроен вполне дружески:
— Скажи мне, что же произошло, моя маленькая девочка. Если ты будешь правдивой со своим дядей, я шлепну тебя только семь раз…
Это соблазнительное предложение было сделано между четвертым и пятым ударами. Неудивительно, что я попалась на приманку.
— В большом шкафу, где мы прятались, было очень мало места и Вилем коснулся меня вот здесь, под юбкой, между ногами, — я говорила робко, потому что, с одной стороны, мне было ужасно стыдно, а с другой — я не была уверена, можно ли доверять дяде.
— Продолжай, продолжай.
Его голос стал прерывистым и хриплым. Это должно было меня насторожить, но я была рада, что дядя прекратил порку и, словно забывшись, нежно поглаживал мои бедра.
— И потом он засунул руку… ну, вы знаете куда… увидели, как я делала это с собой… и его палец… похоть. И вдруг — он все время смотрел на мой окровавленный зад — по всему его худому телу прокатились конвульсивные содрогания, и потом я увидела, на этот раз с чувством тошноты, как по его тонким, костлявым пальцам потекла белесая жидкость…
Глава 3.
Монастырь
Неделю спустя — почти все это время я провела в постели с высокой температурой — я оказалась в монастыре. Все, что произошло со мной в доме дяди-извращенца, осталось в моей памяти как дурной сон. Новая обстановка заставила меня очень скоро забыть это кошмарное событие. Мои родители старались никогда не вспоминать о дяде Герарде. Спустя год я узнала, что мой мучитель умер, а Вилем переехал в другой город и поступил в университет.
Итак, я жила теперь на попечении внимательных и добрых монахинь. Это был обычный женский монастырь. Мы жили в общежитии и заводили массу интересных знакомств. Со мной подружилась высокая и стройная девочка, которую можно было сравнить лишь со знаменитой натурщицей Рубенса Элен Фурмент. Ее звали Генриеттой.
Ее красивый рот был такой соблазнительный, такой свежий, а губы такими красными, что было трудно удержаться от соблазна куснуть их, как зрелую клубнику. Очень скоро меня начал преследовать образ этих цветущих губ. Мне хотелось впиться в них и целовать, целовать…
Генриетта была моей соседкой по комнате в общежитии, и вскоре мы без всякого стеснения стали наносить взаимные визиты в кровать. Это было принято среди учениц. Когда в девять часов дежурная монахиня уходила к себе подремать, повсюду слышались страстный шепот и шуршание ночных рубашек.
Девочки разделялись на пары, и невесты шмыгали под одеяла своих партнерш, которые брали на себя роль мужа.
Когда я впервые попала в кровать Генриетты, она нежно обняла меня и спросила, знаю ли я, как делают любовь. Я гордо рассказала ей о всех моих приключениях.
Когда я поведала ей, что мне довелось пережить в доме дяди, Генриетта была глубоко тронута. Она прижала меня к груди и поцеловала в губы. Этот поцелуй был неописуемо сладок, и я никогда его не забуду. Так мы стали постоянной любовной парой. Мы едва могли дождаться отбоя, чтобы поскорее встретиться в кровати.
Она сразу брала меня в свои объятия и начинала страстно целовать. Наши тела плотно прижимались друг к другу. Генриетта была намного опытнее, и она доказывала это каждым своим прикосновением. Прошли долгие-долгие годы, пока я наконец не нашла единственного мужчину, который смог, хотя и отдаленно, дать мне то, что Генриетта давала без особых усилий. Это были бесконечно сладкие часы…
Запомнились ее нежные руки, неутомимые губы, но больше всего — язык. Генриетта целовала мою шею, грудь, живот, наконец, уткнувшись головой между моих ног, она пускала в ход язык. О, какое это было блаженство Ее язык проникал в меня так глубоко, так сладко…
Я лежала, вне себя от восторга, и едва способна была сдержать страстные стоны. Я платила ей тем же, и хотя поначалу не очень верила в свои способности, но вскоре убедилась, что могу быть таким же искусным любовником, как и она.
Генриетта была девственница, как и я, но мы обе делали все, чтобы изменить свой статус без помощи мужчин. Наконец мы решили, что созрели для встреч с мужчинами. У Генриетты был кое-какой опыт: ее раза два или три пытались изнасиловать подростки-сверстники, но делали это неумело…
По ночам мы рассказывали друг другу свои любовные истории, давая волю безудержной фантазии.
— Слушай, Гретти, — так обычно начинала Генриетта. Дальше следовал не очень скромный рассказ о ее головокружительных приключениях с красавцем офицером или молодым священником. Моя подруга была очень религиозна и серьезно считала, что интимные связи ей священником не могут быть грехом.
— Я была в школе, и мы много нового узнали. Жаль, что ты не была на этих занятиях. Для непосвященных эти слова почти ничего не значили, но мы использовали их как пароль. Эта фраза была приглашением к разговору на любимую тему.
Как рассказчица я не шла ни в какое сравнение с Генриеттой. Она была неутомимой выдумщицей. Школа, о которой она так увлеченно говорила, существовала только в ее воображении, но сколько необычных школьных историй придумала Генриетта — Учитель, ну, этот Дюбуа, был снова ужасно любезен, — начинала она, распаляясь от игры фантазии.- Ты знаешь, какой он красивый, какой сильный мужчина? Хотя он смотрит свысока на нас, девочек, само его присутствие всех приводит в трепет. А сегодня была моя очередь в классе. Я должна была сесть к нему на колени, прямо на стержень… О, Гретти, это был верх блаженства. Ты, наверное, хочешь знать все подробности?
И в который уже раз я выслушивала ее рассказ об уроках эротики. Эти занятия проводились по вторникам и четвергам в классе с кроватями. Этот секретный класс был задрапирован черным бархатом, слабо освещен, кроме трибуны, которая была ярко освещена прожектором. Все кровати для девочек стояли в огороженных будках, видимых только с трибуны. У учителя был помощник с внешностью Геркулеса, который обладал никогда не иссякающей сексуальной силой. Во всяком случае, так все описывало богатое воображение Генриетты. — Когда нас укладывали на кровати — восемнадцать-двадцать учениц, все красивые и страстные, ведь только такие могут усвоить курс, — на трибуне появляется учитель. Он садится на кушетку, смотрит, все ли кровати заняты, и потом делает перекличку. Конечно, все имеют условные имена, потому что среди нас есть молодые жены, невесты, возможно, даже шпионы, и мы не хотим, чтобы нас обнаружили ревнивые мужья и дурошлепы-женихи. Потом учитель дает первые указания. Это примерно, как на уроках физкультуры. На днях он сказал этой высокой и пышнотелой Долорес: 'Мадам, никто не заставляет вас осваивать курс, но тогда я предпочел бы, чтобы вы не участвовали в использовании этого очень важного образовательного инструмента, — и он показал на свой прелестный стебель, который он таскает перед собой все время, как жезл, — другие ученицы тоже очень хотят его, и эти девушки знают, как проявлять свою признательность'.
Ты должна понять, что это ужасная угроза Мы все сходим с ума по этому фантастическому органу, и поверь мне: большинство из нас ходят в эту страшно дорогую школу просто из-за этой невероятной штуки.
Когда мы ложимся на свои кровати, — а на нас только шелковые трусы с кружевами и длинные шелковые чулки с очень кокетливым поясом (учитель очень щепетилен в таких делах), он дает первую команду: 'Пожалуйста, раздвиньте ваши бедра, дамы' И потом: 'Теперь работайте над собой, используя указательный палец правой руки. Возбуждайте себя. Но очень медленно. Я покажу правильный темп: раз-два, раз-два'. Затем он увеличивает темп, ты не можешь представить, как это нервирует: лежать с раздвинутыми ногами, как будто ждешь, что на тебя вот-вот накинется мужчина, а никто и ничто не утоляет твой голод, кроме твоего собственного указательного пальца. И все это время этот красивый, толстый, тяжелый стебель нашего учителя стоит во весь рост и не двигается — это ужасно
Вздохи и причитания Генриетты тронули бы любое сердце. Моя рука уже давно повиновалась нежному движению ее тела и пыталась поддержать иллюзию, хотя, конечно, я не могла
