представлялось еще вчера. Где кристальной чистоты вода, где яркие морские звезды, лежащие на золотом песке, где мрачные подводные утесы, в расщелинах которых извиваются щупальца осьминогов?
За широкой каймой прибоя виднеется вдалеке яркая, синяя и чистая вода над глубинами. Чтобы попасть туда, надо прорваться через заслон высоких, тяжелых волн. Выждав момент, бегу вслед за отступающим, разбившимся о берег валом и ныряю в кипение пены у основания следующей волны, каждую минуту ожидая столкновения с дном.
Вода очень мутная. На всякий случай держу полусогнутые руки перед лицом, чтобы защитить его от неожиданного удара о камень или о песок дна. На расстоянии полуметра все тонет в тумане. Надо скорее пробиваться туда, где глубже. Энергично работаю ластами, и вдруг что-то липкое, эластичное обвивает руки, сковывает движение ног. Это пряди морской травы, ее листья достигают двух метров длины. Они легко рвутся поодиночке, но когда их много, получается крепкий и скользкий жгут.
Волны с размаху кидают меня в гущу травы. Голову облепили листья, они сдергивают маску с лица, вырывают изо рта загубник дыхательной трубки.
По сравнению с черноморской вода кажется обжигающе соленой. От нее першит в горле, пощипывает глаза. Здесь, в Японском море, почти океанская соленость — около 35 промилле (то есть в каждом литре воды содержится 35 граммов различных солей). У берегов Приморья соленость немного ниже — 30–32 промилле, но этого вполне достаточно, чтобы почувствовать разницу между водой Японского и водой Черного моря, где соленость всего 18 промилле.
Ослепленная, задыхаясь, я встаю на ноги. Глубина около метра. Не успеваю отдышаться, как большая волна бьет в спину и бросает меня на дно. В опасной близости к стеклу маски у самого лица проносится песчаная площадка, усыпанная битой ракушей. В следующий момент волна поднимает меня на гребень и опять кидает в заросли травы.
То плывя, то идя по неровному дну, раздвигая руками густые травяные стены, стараюсь пробиться вперед. Через несколько десятков метров заросли кончились. Теперь дно покрыто крупными камнями, обросшими короткими, жесткими водорослями. Ноги скользят на камнях, проваливаются в узкие расщелины. Тут можно сломать ноги, разбить маску или получить сильные ушибы, если волной бросит на дно.
Вода по-прежнему мутная, а волны стали еще выше. Темная полоса чистой воды маячит далеко впереди. Упорно рвусь к ней, не думая об обратной дороге. Но море имеет в запасе еще одно препятствие: дно начинает заметно повышаться, а пройти по каменистой отмели, над которой ряд за рядом движутся тяжелые валы, очень трудно.
Приходится отступить. В награду за это море посылает мне первого своего обитателя — между камнями, в углублении дна, лежит ярко-лиловое животное с пятью длинными, заостренными лучами. Это амурская морская звезда. Я узнала ее по рисункам.
Успеваю подхватить ее до того, как сверху обрушивается Очередная волна. Мне казалось, что звезда должна быть мягкой, плюшевой на ощупь. Ничего подобного. Она жестка и корява, как шероховатый кусок дерева. «Вероятно, она мертва и застыла в той позе, в которой ее настигла смерть», — думаю я, пробиваясь через прибой.
Когда движешься навстречу волнам, можно заранее приметить особенно крутые и высокие гребни и приготовиться
к встрече с ними. Идя же обратно к берегу, приходится все время оглядываться, ожидая каждую минуту, что набежит «девятый вал», накроет с головой и собьет с ног.
Пропустив над собой бесчисленное количество «девятых» валов, из которых в основном и состоял прибой, и близко
ознакомившись с дном отмели, я опять попадаю в траву. Пожалуй, здесь она еще гуще. Ласты запутались в длинных листьях, и теперь волны могут делать со мной все, что им угодно. Они забавляются, стараясь закатать живую игрушку
в траву, что им почти удается: наконец я с трудом сдергиваю с ног ласты и как-то выбираюсь из этой ловушки.
Морская звезда потеряна. Хорошо еще,
Николай бродит по берегу и роется в выбросах. Дрожа от Холодного ветра, я поспешно одеваюсь. Что-то неприветливо встретило нас Японское море. Пока я боролась за право познакомиться с ним, небо затянула плотная пелена облаков. Вот нам и горячее солнце сорок третьей параллели!
У каменистого мыса вода была чище, но зато кипел такой прибой, что войти в воду было просто невозможно.
День клонился к вечеру, стало заметно холоднее. Подошла машина, и шофер торопил нас с отъездом. Пришлось сознаться, что первая встреча с Японским морем была неудачна. Мы подобрали в песке на берегу несколько угловатых створок раковин моллюска арки, и скоро стена кустов скрыла за собой мутные волны прибоя и широкий пляж негостеприимной бухты.
Во Владивосток мы приехали уже в сумерках. На улицах было оживленно. Слышались голоса, смех, из раскрытых окон доносилась музыка.
Широкая, красивая улица была залита ярким светом. Здесь народу было еще больше. Это центральная часть города, улица Ленина, идущая вдоль бухты Золотой Рог.
Направо между домами мелькали гирлянды огней, слышался мощный, слитный гул громадного порта: низкие бархатного тембра гудки больших судов, высокие, пронзительные голоса сирен, лязганье кранов, шум моторов. Здесь ни днем, ни ночью не прекращается напряженная работа.
У входа в парк кипел водоворот оживленной, нарядной толпы. Янтарные фонари светились среди густой зелени. То и дело мелькали темные тужурки морских офицеров, форменки матросов. Где-то в глубине парка за высокими деревьями томно вздыхали трубы духового оркестра.
С центральной улицы машина свернула в переулок, круто поднимающийся в гору. С вершины сопки открылось море огней. Они роились вокруг порта, созвездиями рассыпались по воде, отражаясь в ней золотыми, струящимися ручьями, взбегали на сопки и, казалось, повисли высоко в воздухе над бухтой. Бледное зарево освещало низкие облака.
В доме друзей нас ждали. Сразу же началось обсуждение дальнейших планов. Из Владивостока будем двигаться на юг, к бухте Троицы. Но надо дождаться прибытия ящиков с оборудованием. Что делать в течение трех дней? В окрестностях Владивостока ветер развел порядочную волну, и прогноз на завтра и последующие дни сулит еще более сильное волнение. Да и какие сборы могут быть в районе большого портового города!
Хозяин дома, биолог, большой знаток флоры и фауны Дальнего Востока, внес предложение: познакомиться с природой Приморья. Лучше всего поехать в заповедник Кедровая падь. Это на другом берегу Амурского залива, в Ханкайском районе, совсем близко от Владивостока.
Идея была превосходная. О дальневосточной тайге было так много читано еще в детстве, что было бы просто преступлением отказаться от возможности своими глазами увидеть ее непроходимые, увитые лианами чащи, где растет дивный корень жизни женьшень, бродят стада пятнистых оленей и при удаче может повстречаться тигр, леопард или гималайский медведь.
Тут же был заказан разговор по телефону с управлением заповедника. Директор обещал выслать машину на пристань к приходу катера из Владивостока. Мы наскоро собрали рисовальные принадлежности, кассеты с пленками, гербарную рамку и, после дня, полного впечатлений, заснули как убитые…
В Кедровую падь мы приехали под вечер. Машину последний раз тряхнуло на повороте мощеной дороги, последний раз надрывно взвыл мотор, и нас обступила прохладная тишина. На большой поляне у подножия сопок выстроились в ряд бревенчатые дома правления и сотрудников заповедника. Мы выбрались с рюкзаками из кузова машины.
С крыльца ближайшего дома сбежал молодой человек в пестрой ковбойке и направился к нам, улыбаясь весьма приветливо.
— Это Александр Георгиевич, директор, — сказал Николай и пошел ему навстречу.
Внешность молодого человека совсем не соответствовала общепринятому представлению о директорах вообще. Поджарый, мускулистый, с прядью темных волос, спадающих на загорелый лоб, он шел к нам широким и плавным шагом охотника, и было ясно, что большую часть времени этот человек
проводит в тайге, а не в директорском кабинете. Мы познакомились. Александр Георгиевич посетовал, что мы приехали
всего на два дня и, небрежным жестом подхватив с травы
два наших тяжеленных рюкзака, предложил «следовать за ним».
В чисто выбеленной комнатушке свежо пахло только что помытым полом. Вся меблировка состояла из двух коек, самодельного стола из кедровых досок да табуреток. В углу, аккуратно прикрытое фанеркой, приютилось ведро с водой. Громадный букет темно-синих ирисов, стоявший в обливном горшке на подоконнике, был единственным украшением этой скромной, но очень уютной комнаты.
Над стаканами чая поднимался душистый пар. В стекла Окон бились полчища зеленоватых комаров и крохотных полупрозрачных мошек, привлеченных ярким светом электрической лампы. Временами о стекло звонко стукалась большая мохнатая бабочка и ползла, трепеща крыльями. Тогда Николай срывался с места и выскакивал за дверь. За ним бежал Александр Георгиевич. Под окном в полосе света мелькали их озабоченные физиономии, бабочку ловили, и разговор возобновлялся на прерванном месте. Помянули и московских друзей, и владивостокских, наметили маршрут первого похода в таежную часть заповедника и договорились выйти рано утром.
Александр Георгиевич спросил, бывали ли мы прежде в тайге. Николай бродил по ней уже не раз, а мне предстояло первое знакомство.
— Обязательно надевайте сапоги, — посоветовал Александр Георгиевич, — здесь много змей, щитомордников. Вы сами знаете, как они ядовиты.
Меня больше интересовали клещи и мошки, о которых я слышала в Москве много страшных рассказов. Несколько видов дальневосточных клешей являются переносчиками энцефалита. Другую форму этой тяжелой болезни (так называемый японский энцефалит) переносит комар Aedes togoi, чьи личинки развиваются в лужах, образованных заплеском морских волн в углублениях прибрежных скал. Что же касается мошки, то, по рассказам бывалых людей, большое количество ее могло в значительной степени испортить настроение и отравить часы пребывания в тайге,
— Осторожность никогда не мешает, хотя случаи энцефалита здесь наблюдаются очень редко и в этом отношении наш район считается благополучным, — сказал Александр Георгиевич, — Ковбойки заправьте в брюки и стяните поясом. Разумеется, надо следить, чтобы клещи не заползли в рукава и за ворот. Что касается мошки, то, будет ее много или мало, сказать трудно. Это зависит от погоды.
Выло уже поздно, когда Александр Георгиевич решительно поднялся и пожелал нам спокойной ночи. Мы вышли его проводить.
В темных сенях я споткнулась о большое, мягкое тело и чуть не упала. Раздался визг, белая фигура метнулась на крыльцо и исчезла в темноте ночи.
— Косолапое ты существо, никогда не смотришь под ноги, — упрекнул меня Николай.
— Это мой Чок, — сказал директор. — Девять месяцев дураку, а ложится всегда поперек порога. Об него постоянно кто-нибудь спотыкается. — Чок! Поди сюда!
У крыльца в полосе света появился Чок. С первого взгляда можно было заметить, что среди его предков был крапчатый сеттер и, возможно, пойнтер. Очень рослый, но еще по- щенячьему нескладный пес с черными пятнами на шелковистой белой шерсти стоял, поглядывая на нас живыми карими глазами.
— Он хлеб ест? — спросила я.
— Вы лучше спросите, чего он не ест, — ответил Александр Георгиевич.
— Возраст такой, располагающий к еде, — сказал Николай, теребя оживившегося пса.
Я принесла ломоть хлеба, и мир был заключен. После второго кусочка в сердце Чока возникла нежная привязанность к нам. Он так и не пошел за хозяином, а остался у дома приезжих. Ночью, просыпаясь, я слышала, как Чок вздыхал и шумно почесывался, выбивая барабанную дробь на звонком настиле крыльца.
Встали мы чуть свет. Николай, едва открыв глаза, сразу схватился за коробку с бабочками вечернего улова. Я вышла на крыльцо. Чока уже не было. Вероятно, пересилило чувство долга, и он ушел домой.
Лес курился туманом. Плотные серые пряди путались в кронах и медленно плыли над поляной. От них тянуло влажным холодком. К розовеющему небу из тумана поднимались темные громады сопок.
Через открытое окно управления доносились голоса. Уже урчала машина за высоким деревянным сараем; проехал верхом егерь-наблюдатель и ловко спрыгнул у конторы, бросив поводья на шею лошади. Здесь вставали рано. Еще затемно я слышала, как, насвистывая какую-то птичью песню, возился за стеной орнитолог заповедника, как, хлопнув дверью, он сбежал с крыльца и шаги его замерли вдали.
Из леса доносился приглушенный рокот бегущей воды.
Тропинка от дома привела меня к густым зарослям. В сером,
неопределенном свете раннего утра листва на деревьях казалась
поникшей, еще не очнувшейся от сна. На концах листьев
