бомбардировок и обстрелов гражданских населенных пунктов гибнет все больше не участвующего в боевых действиях населения, не говоря уж о том, что уничтожались средства к его существованию. Во время войн и после них государства начинают перемещать и даже изгонять население, причем в невиданных до того масштабах. А преднамеренное истребление всего населения — геноцид и политицид — из редкого, человеконенавистнического отклонения (чем они раньше представлялись) превращаются в обычную практику правительства. В 1945–1987 гг. преднамеренное массовое уничтожение гражданского населения агентами различных государств привело к гибели от 7 до 16 млн человек в мире, что превышало количество погибших непосредственно в международных и гражданских войнах (Harff, Gurr, 1988).
Причиной гражданских войн после 1945 г. иногда была борьба классов за власть в государстве. Но чаще причиной гражданской войны бывали требования автономии со стороны какой–нибудь отдельной религиозной, языковой или территориальной группы или требование передачи этой группе контроля над государством. Этот (узко понятый) национализм становится все важнее в развязывании войн: в то время как мир в целом представлял собой сложившуюся картину стабильных, взаимно непересекающихся государственных территорий, носители власти из числа не допущенных к государственной власти национальностей видели в этих войнах свой шанс.
В то же время великие державы все больше вмешивались в гражданские войны, стремясь к союзу с теми, кто контролирует государство заверениями, что выигрывает сотрудничающая фракции. В 1970–е гг. большие гражданские войны начинаются в Анголе, Бурунди, Камбодже, Гватемале, Иране, Иордании, Ливане, Никарагуа, Пакистане, на Филиппинах, в Родезии и Шри–Ланке; и только в одной из них (в Гватемале) не было широкого вмешательства других государств (Duner, 1985: 140). К концу 1980 г. войны полыхали на Филиппинах, в Анголе, Гватемале, Афганистане, Сальвадоре, Никарагуа, Камбодже, Мозамбике и Перу. И почти во всех этих войнах участвовали (хотя бы минимально) Соединенные Штаты, Советский Союз или Южная Африка. И хотя 1980–е гг. стали некоторой передышкой сравнительно с предыдущими десятилетиями, но разрушительность Ирано–иракской войны (в ходе которой погибло в бою возможно 1 млн. человек) и продолжение других войн, начавшихся раньше, не позволяют думать, что в 1990–е гг. войны пойдут на убыль.
Новое оружие сулит новые уровни разрушительности, а распространение ядерного оружия вообще грозит миру уничтожением. В настоящее время США, Россия, Соединенное Королевство, Франция, Китай и Индия определенно имеют в своем распоряжении ядерное оружие. Кроме того, Западная Германия, Израиль, Бразилия, Аргентина, Пакистан и Япония занимаются переработкой плутония, что подводит их совсем близко к тому, чтобы стать ядерными державами. Другие по видимости неядерные государства, не подписавшие соглашение 1968 г. о нераспространении ядерного оружия — и потому остающиеся реальными кандидатами в ядерные державы — это Испания, Израиль, Чили, Куба и Южная Африка. Около 10% признанных государств мира, включая великие державы, или развертывают ядерное оружие, или не отказываются от права на его использование. Так что войны со временем не станут мягче. (А. Дж. П. Тейлор заканчивает свою, в общем–то, непугающую книгу «Как кончаются войны» леденящим кровь напоминанием о ядерной угрозе: «Не волнуйтесь. Война третьего мира будет последней» (Taylor, 1985: 118).) А тем временем множатся неядерные войны.
Продолжающееся умножение войн связано с закреплением международных границ. За несколькими исключениями военные захваты с нарушением границ прекратились, государства больше не воюют за спорные территории, и пограничные войска теперь заняты не отражением прямых атак, но контролируют инфильтрацию. Армии (а также флоты и военно–воздушные силы) все больше занимаются подавлением гражданского населения, воюют с инсургентами и претендентами на власть. Так, несмотря на то, что границы укрепляются, правительства стали более нестабильными. Поскольку стоящие у власти могут рассматривать как своих врагов целые народонаселения, то войны с громадной скоростью порождают потоки беженцев (приблизительные подсчеты дают нам цифры в— 8 млн беженцев в мире к 1970 г. и 10,5 млн к 1980 г.) (Solberg, 1981: 21).
Если с концом Второй мировой войны началась новая эра войны и мира во всем мире, то 1960–е гг. принесли самые большие в эту эпоху перемены. В начале 1960–х гг. ширится деколонизация, и все больше государств вступают в международную систему новых государств, растет доля гражданских войн среди других войн и одновременно их разрушительная сила, крепнет власть военных в Латинской Америке, Азии и на Ближнем Востоке, а также с большой скоростью увеличивается число военных столкновений за контроль над африканскими государствами. Кубинский (ракетный) кризис подтвердил приблизительное стратегическое равновесие Соединенных Штатов и Советского Союза, а также ограничил претензии этих держав на взаимно исключающие зоны влияния территориями непосредственно вокруг их границ. Но главное — военные все больше втягиваются в борьбу за власть внутри государства. Рассмотрим теперь положение военных в государствах третьего мира.
Возвышение военных
Хотя, анализируя роль военных третьего мира, исследователи были более осторожны и разделены, чем когда они писали о политическом и экономическом развитии, но и здесь западные аналитики обычно пользовались имплицитным понятием «зрелой» государственности (polity). При такой государственности, полагали они, военные, как безусловные профессионалы, занимают важное, но все же подчиненное положение. Эта модель была непосредственным производным опыта большинства европейских государств в формировании государства за последние несколько столетий. В случае принятия этой модели задача аналитика состояла в том, чтобы обозначить путь, который приведет (или может привести) военных, скажем Индонезии или Конго, из нынешнего состояния в состояние, характерное для стабильной демократии. Попутно требовалось также объяснить отклонения от этого предпочтительного пути — и в особенности то загадочное обстоятельство, что многие бывшие колонии, получив формально независимость и имея возможность пользоваться преимуществами внешне демократического и представительного правления, тем не менее быстро переходили к военному режиму.
Большинство аналитиков думали (вместе с Эдуардом Шилсом), что «правление военных есть одна из нескольких практически осуществимых и постоянных возможностей альтернатив, в условиях когда невозможно установить демократическое парламентарное правление. Старые и появившиеся вновь препятствия, которые эти режимы, ковыляя, преодолевали, были важнее, чем притязания военных элит, хотя и последние очень важны» (Shils in Johnson, 1962: 9). Таким образом, политическое развитие и военное развитие столкнулись с одной и той же проблемой. Оба понятия растворялись в скептицизме, противоречиях и отчаянии.
В таких регионах третьего мира, как Африка и Южная Азия, специалист по истории Запада не может не заметить очевидного расхождения между наличием выглядящих на западный манер армий XX в. и проводимой военной политикой, напоминающей о временах Возрождения, между аппаратом представительного правления и произвольным использованием государственной власти против своих граждан, между установлением по видимости обычной бюрократии и широким использованием правительственных организаций в личных целях. Эти несоответствия более заметны в государствах, недавно освободившихся от колониальной зависимости, чем в остальных странах третьего мира. В противоположность тому, чему нас учит история Европы, теперь создание большого правительства, произвол и милитаризация идут, кажется, рука об руку.
Тридцать лет назад Самуэль Хантингтон заметил, что гражданский контроль над военными осуществляется в виде двух разных процессов, причем один из них стабильный и один нестабильный (прерывистый). Прерывистым процессом является борьба за власть, в ходе которой одна или другая гражданская группа подчиняет военных некоторому правительственному институту, учреждению или определенному общественному классу; Хантингтон называет это странным именем «субъективный» контроль. «Объективный» контроль, по его мнению, является следствием максимального профессионализма военных и признания независимости военной сферы от политики. «Исторически, — заявляет Хантингтон, — потребность в объективном контроле исходит от самих военных, потребность в субъективном контроле — от различных гражданских групп, стремящихся максимально увеличить свою власть в военных делах»
