Так он обращался к своему начальству, более непринужденно – к своим коллегам-помощникам и совсем запросто – к какому-нибудь писарю. В последнем случае Пискорскис менял выражение лица, голос, и его фраза звучала: «И тем не менее, дадите вы мне, наконец, дело?».
Пискорскис воистину обладал уймой талантов. В благодушном настроении он подходил к столу, за которым сидели писаря, хлопал в ладоши и демонстрировал перед ними свое искусство, – извлекал из рукавов ленточки и платочки. А когда не было наплыва клиентов и чиновники клевали носами, он откидывался на спинку стула, ритмично раскачивался и нежным тенорком затягивал песню; коллеги- помощники тут же подхватывали ее, и в инспекции, в этом омуте житейской прозы, звучали самые лирические мелодии, Пискорскис даже стихи пописывал. Порой он застывал посреди канцелярии, вытягивал белый лист бумаги и декламировал:
Кончив строфу, Пискорскис церемонно раскланивался, простирал руки, вскидывал голову и восклицал:
– И тем не менее, господа, кое-что получается… Не так ли?…
Однако больше всего Пискорскисом владела страсть к художественным фотоизысканиям. Искусству фотографии он самозабвенно отдавался душой и телом. Бывало, остановит на улице прохожего, извинится вежливо и скажет: «Извините, тем не менее я кое-что сделаю из вашего лица…» Не раз Пискорскис становился жертвой своей страсти. Прохожий, не оценив его похвальных намерений, зачастую осыпал изыскателя бранью. И, кто знает, возможно, бывали и более печальные последствия.
Одержимый желанием создать гениальный портрет, Пискорскис отравлял жизнь Спиритавичюсу, буквально приводил его в бешенство. Он изводил своего шефа из самых лучших побуждений: мечтал обязательно увековечить физиономию своего начальства. Пискорскис снимал его во всевозможных видах, в разных ракурсах, с разных расстояний, раскрашивал негативы, ретушировал, печатал снимки на мягкой и твердой бумаге и, досадуя на неудачу, разочарованно швырял свои произведения в корзину. В каких только позах не был запечатлен Спиритавичюс!.. То он стоял под гигантской пальмой, за которой маячила пирамида Хеопса, то в очках и пилотском, шлеме восседал в самолете. Одна из композиций просто поражала: она представляла собой ветвь со множеством лилий, раскрашенных в разные цвета. В центре, в самый большой цветок была вмонтирована голова Спиритавичюса, а справа и слева по иерархической лестнице цвели головки прочих чиновников инспекции. Такой глубокой и искренней любовью пылал Пискорскис к своему шефу!
Портфель Пискорскиса был изготовлен по его собственному чертежу. В нем имелось множество изолированных отделений: для закусок, фотопринадлежностей, чистой бумаги, протокольных бланков, визитных карточек, карандашей, которые переливались всеми цветами радуги: тут были химические синие и черные, простые черные, толстые сине-красные, зеленые и желтые. В специальном кармашке торчала палочка мела, которой он отмечал на полу то место, где должны были стоять ноги, дабы объект не нарушил композиции. Обилие всех этих необходимейших в повседневной жизни принадлежностей делало его портфель похожим на чемодан. Пренесчастнейшим созданием был этот Пискорскис: стоило ему, не дай бог, где-нибудь забыть свой передвижной склад, как он становился беспомощным, робким, глупым и никчемным человеком.
В верхнем кармашке его хорошо подогнанного пиджака помещались четыре авторучки. Каждая из них была ему крайне необходима. Печатая бумаги Пискорскиса, машинистка отлично разбиралась в их многокрасочном языке и умудрялась передать его в одном цвете. Красные чернила означали прописные буквы в разрядку; зеленые – прописные с обычным интервалом; фиолетовые – строчные в разрядку и т. д. При помощи тех же красок Пискорскис выражал машинистке свою благодарность и симпатию; иногда, будучи в хорошем настроении, он на уголке черновика красными чернилами изображал губы, а если машинистка чем-либо не угождала ему и Пискорскис гневался, – рисовал фиолетовый нос. Черновики Пискорскиса играли всеми цветами радуги, однако содержание их было весьма однообразным. «Гаспадину Начальнику (красным) Пре сем направляица копея з аригинала к изпалненю».
Второй помощник балансового инспектора Николай Уткин, полковник царской армии, объявился в Литве в 1920 году и быстро акклиматизировался. Улизнув от большевиков, он нашел теплое и спокойное местечко в Каунасе.
Родом из дворян, Уткин был женат на дочери богатого купца, которая должна была получить в наследство большие дома в Петербурге. Очутившись в убогой канцелярии балансовой инспекции, полковник метал громы и молнии в адрес тех, кто в один прекрасный день превратил его в нищего.
Плешивый, среднего роста человек, он широким шагом, прихрамывая, двигался вокруг стола, буравил глазами шахматную доску, долго раздумывал, переставлял фигуры, заходил с другой стороны стола – и так без конца, создавая все новые фронты, строя планы переделки России на старый лад. Уткин с ожесточением толкал королей, коней, ладьи и обычно заканчивал партию в пользу белых. Если же полковник замечал явное преимущество красных, он поворачивал шахматную доску и с наслаждением чехвостил врага с тыла. Дни и ночи второй помощник проводил на гражданской войне, ковыляя вокруг стола:
– Вот те тур, Порт-Артур… – приговаривал Уткин, безжалостно плюнув на сбитого большевика, и долго дрыгал от удовольствия ногой.
– Мы еще посмотрим… посмотрим… – скрипя зубами и выдирая из носа волоски, брюзжал бывший полковник, когда большевистская пешка снимала белого кавалериста.
Если в мнимой войне с большевиками шахматная доска служила Уткину полем для теоретических занятий, то уж охота, которую он страстно любил, заменяла ему настоящую войну. Бывало, он на целые недели пропадал из инспекции. Пока его коллега Пискорскис преспокойно рылся в своем портфеле, Уткин блуждал по кайшядорским лесам, науськивал собак и с упоением истреблял пугливых лесных жителей – зайцев.
– Ах ты, большевик! – кричал он, гоняясь за подстреленным косым. – Я же тебе говорил: пришел твой последний час. Со мной шутки плохи.
После ранения на войне и сложной операции одна нога Уткина стала заметно короче. Бывший вояка рыскал по кустам и холмам, преследуя классового врага, падал, цепляясь за корни, вскакивал и снова мчался вперед. Это и в самом деле походило на перебежки солдат на фронте. А когда загнанный заяц валился замертво, Уткин растягивался рядом, загонял патроны в стволы, делал два выстрела, вставал и, поставив короткую ногу зайцу на голову, говорил:
– К стенке, милок… Я тебе покажу, как Россию-матушку кровью заливать! К стеночке!..
– Ну, полковник, – спрашивал его Спиритавичюс после победного возвращения с охоты, – много большевиков добыл?
