Вы готовы витийствовать, используя любые побитые молью аргументы. Господи, вы пытаетесь доказать, что отказаться бежать вместе с толпой — преступление? Вы что же, за полное единообразие, посредственность, ортодоксальность, банальность? Да наука зачахнет от начертанной вами программы скорее, чем от запретов правительства!
Харман поднялся, обвиняюще указуя перстом на собеседника.
— Вы предаете и науку, и традиции ее прославленных бунтовщиков — Галилея, Дарвина, Эйнштейна и многих-многих других. Моя ракета стартует завтра, как и было намечено — назло вам, назло всем прочим напыщенным ничтожествам Соединенных Штатов. Я сказал все, и более выслушивать вас не намерен. Я вас не задерживаю.
Директор Института побагровел и повернулся ко мне.
— Вы свидетель, молодой человек, что я предупреждал этого упрямого дурака, этого… этого безрассудного фанатика.
Он пробормотал еще что-то невразумительное и удалился размашистыми шагами, с видом нескрываемого возмущения.
Когда он исчез, Харман повернулся ко мне.
— Ну, что ты об этом думаешь? Полагаю, согласен с ним? Существовал лишь один возможный ответ, которым я и воспользовался:
— Вы платите мне за работу, босс, а не за что-то другое. Я остаюсь с вами. Тут-то и появился Шелтон, и Харман немедленно засадил нас за очередную сверку расчетов полетной орбиты, а сам решил вздремнуть.
Следующий день, пятнадцатое июля, начинался и незапятнанном великолепии. И Харман, и Шелтон, и я пребывали чуть ли не в веселом расположении духа, когда, сопровождаемые внушительным полицейским эскортом, пересекли Гудзон, направляясь к 'Прометею', сверкающей громадой выраставшему перед нами.
Вокруг него, остановленная на безопасном расстоянии шнурами, шевелилась гигантская толпа. Большая часть ее была настроена неприязненно, если не сказать враждебно. Честно говоря, выкрики и проклятия, донесшиеся в те минуты, пока полицейский эскорт расчищал нам дорогу, почти заставил меня увериться в правоте слов Уинстэда.
Но Харман был спокоен, разве что однажды высокомерно усмехнулся в ответ на возглас: 'Вот он, Джон Харман, Сын Сатаны!' Он спокойно распределил между нами предстартовую работу. Я занялся осмотром корпуса. Шелтона отправили проверять топливные системы. Сам Харман тем временем облачился в неуклюжий скафандр, проверил его исправность и объявил, что готов.
Толпа заволновалась. На помост, поспешно сооруженный из досок, быстро подаваемых откуда-то из толпы, поднялась впечатляющая фигура — высокий, худощавый человек с тонким аскетическим лицом, глубоко посаженными, полыхающими глазами, увенчанный густой седой гривой. Это был сам Отис Элдредж. Он сразу же привлек к себе внимание. Многие приветственно закричали. Энтузиазм нарастал, вскоре вся человеческая масса хрипло горланила в его честь.
Он поднял руку, призывая к тишине, повернулся к Харману, удивленно и неприязненно наблюдавшему за ним, нацелил на него длинный, костлявый палец.
— Джон Харман, сын Дьявола, сатанинское отродье, для мерзких целей ты явился сюда. Ты уже изготовился к богохульной попытке проникнуть сквозь завесу, по ту сторону коей запрещено находиться человеку. Ты вкусил от запретного плода из Сада Эдемского, но бойся, как бы не оказались деяния твои плодами греха! — Толпа эхом повторяла его слова. — Длань Господня простерта над тобой, Джон Харман. Не допустит Он осквернения дел своих. Придет к тебе ныне смерть, Джон Харман! — Голос Элдреджа набирал силу, и последние слова прозвучали с подлинно пророческой страстью.
Харман презрительно отвернулся. Громким, чистым голосом он обратился к полицейскому сержанту:
— Офицер, попытайтесь каким-то образом отодвинуть публику. При испытательном полете все возможно, а народ стоит слишком близко.
Полисмен ответил резко и недружелюбно:
— Если вы боитесь нападения толпы, то так и скажите, мистер Харман. Тут вы можете не волноваться, мы их остановим. Что же до опасности… от этой штуковины…
Он презрительно фыркнул, покосившись на 'Прометея', чем вызвал очередной поток насмешек и издевок.
Харман, ничего не ответив, молча поднялся на корабль. И стоило ему сделать это, как толпу охватило поразительное оцепенение, прямо-таки ощутимое напряжение. Попыток броситься на корабль, представлявшихся мне неминуемыми, не последовало. Стоя на возвышении, Отис Элдредж сам приказал толпе отойти.
— Оставим грешника наедине с его грехами, — провозгласил он. — Ибо сказал Господь: 'И гнев Мой падет на него'.
На мгновение придвинувшись, Шелтон подтолкнул меня.
— Пошли отсюда, — прошептал он. — Ракетные выхлопы ядовиты. И бросился бежать, увлекая меня за собой.
Мы не успели добежать до зрителей, когда позади послышался оглушительный рев. Поверху прокатилась волна раскаленного воздуха. Что-то со свистом пронеслось мимо моего уха. Мощный толчок вздыбил землю. Ошеломленный падением, я некоторое время лежал, в ушах звенело, голова кружилась.
Когда, покачиваясь словно пьяный, я поднялся на ноги, зрелище открылось ужасное. Несомненно, все топливные баки 'Прометея' взорвались одновременно, и там, где он только что стоял, теперь зияла воронка. Все вокруг было усеяно обломками. Душераздирующие крики раненых, покалеченные тела… я просто не способен описать это.
Слабый стон раздался у самых моих ног. Я взглянул вниз — и в ужасе отшатнулся. Это был Шелтон; затылок его превратился в кровавое месиво.
— Это я, — голос Шелтона был хриплым и почти неслышным, но все равно в нем звучало торжество. — Это я сделал… Я нарушил подачу топливно-окислительного компонента… и когда искра… дошла до ацетилидной смеси… все это проклятое устройство взорвалось. — Он помолчал, отдыхая, но потом заговорил снова, слабея на глазах: — Какой-то обломок, должно быть, зацепил меня… Но я не сожалею о содеянном. Я умираю, зная…
Слова сменились невнятным бормотанием, на лице застыло выражение мученического экстаза. С тем он и умер, и в сердце у меня не нашлось для него осуждения.
И тут я впервые вспомнил о Хармане. На поле появились машины 'Скорой помощи' из Манхаттана и Нью-Джерси, одна из них пробиралась сквозь груды деревянных обломков туда, где в ярдах пятидесяти от меня застрял в ветвях деревьев оторвавшийся носовой отсек 'Прометея'. Как мог, быстро я захромал в ту сторону, но они извлекли Хармана наружу и увезли задолго до того, как я успел туда добраться.
Больше мне здесь делать нечего. Занятая своими смертями и ранами, толпа не способна мыслить, но стоит ей опомниться, стоит загореться жаждой мщения — и я недорого дал бы за собственную жизнь. Я последовал велению своей доблести и спокойно исчез.
Следующая неделя прошла для меня как в лихорадке. Все это время я прятался у знакомого. А Харман отлеживался в госпитале Темпль, хотя отделался лишь синяками и неглубокими порезами — благодаря спасительной группе деревьев, которые смягчили падение кабины 'Прометея'. Его решили не выпускать оттуда, пока не спадет волна всеобщего негодования.
Нью-Джерси, да и весь остальной мир, пребывали на грани безумия. Самая жалкая газетенка в заштатном городишке и та выходила с гигантским заголовком: '28 УБИТЫХ, 73 РАНЕНЫХ — ТАКОВА ЦЕНА ГРЕХА', набранным кроваво-красными буквами. Все требовали головы Хармана, настаивали, чтобы его судили за массовое убийство.
Отчаянный вопль 'Линчевать его!' поднялся во всем мире. И вот тысячные толпы пересекли реку, нацеливаясь на Джерси-Сити. Во главе стоял Отис Элдредж. Не покидая открытой машины — обе ноги были в гипсе — он приветствовал марширующее стадо. Оно представлялось ему настоящей армией.
Карсон, мэр Джерси-Сити, собрал всю имеющуюся в наличии полицию, извел отчаянными звонками
