— Ну, кто еще туда хочет? — спросил Лиэху, показав револьвером в сторону границы.
Это подействовало. Солдаты вернулись в окопы.
В этот момент и пошла в атаку конница красных. Клубы сухого снега взметнулись в воздух над болотом. Увязая в глубоком снегу, красные конники пытались пробраться через пролив. Страшная это была картина. Проваливаясь по грудь в сугробах, кони бредут и бредут. Все ближе, ближе… Если они доберутся до берега, то конец… Шашка — страшная вещь в ближнем бою. Оцепеневшие от ужаса мятежники прильнули к прикладам винтовок.
— Не стрелять! Еще рано! — передал по цепи Лиэху. Васселею он сказал: — Видишь, вон там на сосне наблюдатель? Сними-ка его.
Васселей взял на мушку фигурку на сосне.
Выстрел Васселея и сигнальный выстрел Лиэху, по которому белые открыли ураганный огонь по коннице, прозвучали одновременно. Казалось, воздух над высотой вдруг разорвался с грохотом и треском. Торопливо заговорили «льюисы» и «максимы», захлопали винтовочные выстрелы.
Рийко упал с дерева и схватился за колено. Нифантьев подполз к нему.
— Жив? Ранили?
— Какая-то сволочь чуть не убила меня! — Рийко выругался. — Колено рассадил… Попадись он мне, бандюга проклятый!
Попав под губительный огонь белых, лошади метались, вставали на дыбы, падали, скошенные пулеметными очередями. Сами кавалеристы тоже были хорошей мишенью. Следовавшая за конницей пехота красных залегла, но вести огонь по противнику ей мешали мечущиеся впереди всадники.
Рийко вставил в магазин последнюю обойму. Расстреляв ее, начал шарить по карманам в поисках завалявшихся патронов. Нашел три патрона. Их вместе с рыбником дала ему мать. «Надо ведь свою голову защищать…» — говорила она. Рийко знал, что матери уже нет в живых. Эту страшную весть привезли ребята, прибывшие с пополнением. Мать нашли холодной на холодной печи. О судьбе отца Рийко не знал ничего. Один из ухтинских мужиков, бежавших от белых, рассказывал, будто видел лошадь отца в обозе у бандитов. Но ездовым был не старый Онтиппа. Мамы нет… Родной дом стоит пустой, безмолвный… Неизвестно, что с отцом… Не хотелось верить, что все это так, что это — правда. Рийко вставил в магазинную коробку три последних патрона и послал их на высоту… Это за маму! Это за отца! А это — за нашу Карелию…
Пришел приказ отступить. Пулеметы остервенело поливали огнем высоту: под их прикрытием начали вытаскивать с поля боя убитых и раненых конников. «Удалось ли Евсею вернуться?» — подумал Рийко и пополз за санитарами. Когда их перевели в Кестеньгу, Евсей попросился обратно в кавалерию. Рийко видел, как он шел в атаку. Вокруг бились и ржали в предсмертных муках раненые лошади. Помочь коням можно было лишь одним — пристрелить их.
— Гриша! Ползи сюда!
Евсей лежал за убитым конем. Пустой карабин был зажат в закоченевших руках. Он шевелил губами, силясь что-то сказать.
— Только что крыл белых. Ничего, жив будет, — сказал санитар, закончив перевязку. — Подсоби-ка положить его на лыжи.
Евсея положили на связанные за крепления лыжи. Волокуш всем не хватило.
В густом ельнике пылал огромный костер, окруженный со всех сторон плотной изгородью из еловых веток. Подтащив Евсея к огню, Рийко черенком ложки разжал крепко стиснутые зубы раненого и влил ему в рот немного разбавленного спирта. Потом начал растирать снегом, Евсей пришел в себя, посмотрел вверх, на клубы дыма и искры, поднимающиеся от костра; губы его зашевелились, он что-то говорил.
— Что, что?
— Они… еще… там?
— Кто, где?
— Коккосалми у них?
Рийко так обрадовался, что ни с того ни с сего начал объяснять раненому Евсею разницу между словами «коко» и «кокко»… «Коко» — по-карельски «весь». Нет, весь пролив не у бандитов. У них лишь деревня Коккосалми, а «кокко» — значит орел.
Не дослушав объяснений Рийко, Евсей закрыл глаза и сказал уже громче:
— Погода-то на весну повернет скоро… Четыре года я своих не видел. Напиши матери. Жив, мол, Евсей. Может, к весне домой отпустят… домой…
…В Кестеньге было спокойно. В селе оставалось и мирное население. Лишь две семьи побогаче уехали в Финляндию. На дворах горели костры, на них в огромных котлах готовили еду для красноармейцев. Хозяйки с утра до вечера пекли хлеб для бойцов.
Рийко перевели в Кестеньгу в резервный батальон, в котором новобранцы проходили военную подготовку. Он стал инструктором по лыжной подготовке. Среди опытных красноармейцев, обучавших необстрелянных новичков, Рийко встретил много старых знакомых. Здесь был его бывший командир Михаил Петрович. Неразлучные друзья Юрки Лесонен и Сантери, как и Рийко, учили молодых красноармейцев ходить на лыжах. Они показывали, тренировали их и очень удивлялись тому, что бойцам не так просто давалась эта наука. Казалось, что тут хитрого: встал и пошел. Было среди инструкторов и немало финских красногвардейцев. Один из них, одноногий сапожник Тааветти, занимался изготовлением креплений для лыж.
По вечерам красноармейцы собирались и смолили лыжи у костров. Занятие это всем было по душе. Костры весело пылали, и настроение было тоже веселое. Ребята-южане удивлялись тому, что именно смола, которая сама по себе такая липкая, улучшает скольжение лыж.
— Смола, она вроде как скипидар, — пояснял Тааветти через переводчика. — Надо только знать, сколько ее положить. А ежели переложить, то может получиться, как у того холостяка… А ты попробуй смажь себе скипидаром одно место, знаешь, как бегать будешь!
— Эй, лыжа горит! — Рийко выхватил из рук заслушавшегося молодого бойца дымящуюся лыжу. — Так нельзя, Самойлов. Если лыжа обуглится, она скользить не будет.
Растерянный Самойлов взял лыжу, потер ее рукавом шинели и начал осторожно держать ее над пламенем. Рийко знал, что этот молодой боец — сын следователя особого отдела Самойлова.
Когда с мороза входили в натопленную избу, казалось, что пришли в баню. В камельке пылали смолистые поленья, освещая просторную избу, на полу которой на соломе вповалку лежали красноармейцы. Одни спали, другие курили. За столом, облепив со всех сторон пыхтящий самовар, сидели бойцы в одних нижних рубахах. На почетном месте восседал приехавший из Кеми ревкомовец Матвеев, рядом с ним Михаил Петрович.
— Поди-ка сюда, герой, — позвал Михаил Петрович молодого Самойлова. — Ну как, Миша, здорово ты колотишь беляков?
— Здорово, да не очень, — улыбнулся Миша. — Пока что я штыком чучела колю. Как там отец?
— Привет шлет да вот велел передать… — Матвеев протянул небольшой пакет. — Носки тебе.
Миша покраснел. Носки были ему кстати, и ничего зазорного в том, что их прислал отец, не было, но парню стало неловко: он же боец, а не ребенок.
— Сам знаешь, дел у него — вот так. Наверно, писать тебе некогда, — говорил Матвеев.
— Я недавно видел его, — ответил Миша. — Я слышал, семья к вам едет.
— Да нет. Как война кончится, сам съезжу за ней в Екатеринбург. А ты, Михаил Петрович, куда думаешь после войны податься? Мы же с Михаилом Петровичем земляки, — пояснил Матвеев Мише.
— Куда же мне? Конечно, домой, в Екатеринбург, — ответил Михаил Петрович. — Поеду к самой Екатерине Первой.
— Опоздали чуть-чуть, — заметил Миша. — Екатерина умерла в начале восемнадцатого века. Потом была еще царица Екатерина Вторая…
— У меня своя Екатерина. И первая, и самая лучшая! — улыбнулся Михаил Петрович. — И царица она тоже дай бог, такая, что не побунтуешь!
Тааветти, прислушивавшийся к разговору, понял, что речь идет о жене Михаила Петровича. Он, вздохнув, сказал Рийко:
— Вот у меня жена действительно самая первая женщина в мире. Евой ее зовут. Только сотворена
