не натолкнешься на крепкую стену, границу, установленную твоей судьбой, которая одна лишь способна заставить тебя остановиться.
Судьба это как пуля снайпера. Ты живешь пока она летит. Как только ты попадаешь на прицел ты уже не принадлежишь себе до конца. В знак предупреждения ты начинаешь получать мелкие неприятности. Затем, не вняв предупреждениям, ты натыкаешься на прочную стену, которая дает только один выбор либо жить в установленных стеной границах, спрятавшись от предназначенной тебе судьбой пули, либо преодолеть стену и умереть свободным. Главное — вовремя понять, что ты уже достиг своей стены, познал предел дозволенного, предел своего могущества.
Восемьдесят из ста, прибывших в бригаду, достигают этой черты и не преодолевают ее, раз или два перешагнув ее и вернувшись, не справляясь со страхом за собственную проявленную смелость. А вот остальные двадцать переступают эту грань по несколько раз в день, хмелея от чувства свободы, вседозволенности и постоянной угрозы наказания за проявленную дерзость. Сам факт их существования, их способность сохраниться и остаться людьми и есть та мера человеческой удачи, которой определяется мастерство снайпера, отмеряющего дозволенное нам и наказывающего нас за дерзость попытки откусить от жизни больше, за большую цену.
Гун говорил нам: Жизнь прекрасна, но не дорога. И главное мы сами должны назначать цену за нее! Важно не продешевить в своей дерзости…
Раз побывав там, за стеной, те двадцать из ста, остаются жить в том мире, где все за все готовы платить любую цену ибо там все прямо, просто и понятно!
… Часто у тебя срывает крышу? — я спрашиваю Кешу, пытаясь понять, понимает ли он, что его не понимают другие люди. Последний раз, когда сорвало крышу, я развелся. Сейчас вроде нормально. Никто не жалуется. А вот тот раз, тогда я серьезно все делал. Это они думают, что я только гнал. А я не гнал!!!.
Его история меня не удивила.
…Меня выкинули из института. Я вернулся на рудник. Квартиру мне не давали. Поставили на очередь и я стал ждать. С родителями я не стал жить. Съехал от них. Комнату снял у старой казашки, в квартале землянок, где раньше жили основатели рудника зеки и ссыльные работяги.
Казашка была бабкой старой закалки курила Беломор, имела наколку на руке и иногда материлась по-русски. Единственным условием, которое она поставила, было условие не есть в ее доме свинину, уважая ее как мусульманку. На том и договорились.
Все шло нормально. С бабкой я быстро сдружился. Хохлушка, с которой я жил тогда, расписавшись по глупости, не все делала так, как я хотел. Но это не волновало меня. Я еще сам не знал, чего хочу — упахивался на шахте до беспамятства.
Однажды прихожу домой. Казашка сидит на улице, курит одну папиросу за другой. Вижу, что злая. Захожу в комнату, а там моя хохлушка жарит шкварки, запах на всю землянку! Я ей говорю, что ты делаешь, зачем бабку обижаешь? А она мне отвечает, мол пусть потерпит, не для того ее муж в Афгане воевал, чтобы здесь, дома, мусульман слушаться. Ну тут шторки у меня и упали. Не стал я ее сразу убивать.
Выхожу на улицу. Подхожу к апе и говорю: Что я должен сделать, чтобы исправить проступок моей жены?. А что мне делать? Как смыть позор с оскверненного дома? Не убьешь же ты ее за это? — спрашивает апа у меня. А почему бы и нет? — говорю я ей. Дело серьезное и решать его надо по серьезному.
Выволакиваю свою благоверную за космы на улицу, срываю бельевую веревку с простынями. Простыню ей на голову, петлю на шею, веревку на столб, табуретку под ноги. Апа молчит, не мешает. Моя стоит с простыней на голове, петлей на шее и только тихо так скулит. Народ смотрю уже сбегаться начал. Люди там разные в землянках живут, многие из них уже рождаются с наколками.
Апа вдруг как заорет, что готова простить, чтобы я грех на душу не брал, аллаха побоялся — вешать грех у них большой. А то я не знаю? Я ей в ответ, а как же насчет оскверненного свининой дома, как быть с неверной? Все вокруг орут. Я решил, раз они предложили ее кончить за осквернение дома, пусть кончают. Только тогда я кончу одного из них, так как, кто мне простит мое безвольное участие в смерти жены. Предлагаю им: я — жену кончаю, они — одного из своих. А чтобы долго не выбирали кого кончать, я начал табуретку из под ног у своей хохлушки выбивать….
Потом, когда все закончилось всеобщей мировой попойкой, все недоумевали, как я мог так сделать? А как они могли так сделать? Кто предложил мне такое решение, за которое никто не собирался отвечать?
Я сказал я сделал. А они? Тогда ребята без обид, решил я, и начал всех строить. Раз не можешь как я тогда твой номер 320, становись за спину и делай, что я скажу!
А казашка оказалась заслуженной бабкой. Надела все свои ордена и пошла в горисполком. В итоге я получил себе хату. Вот только хохлушка моя в тот же вечер чухнула из дома и я ее больше не видел….
Я слушал истории из жизни Кешки и думал, как все мы похожи. Мы все словно ходим по заколдованному кругу, открывая одни и те же двери, не находя разумных, гибких решений из простых бытовых ситуаций. Превращая каждую из них в маленькую собственную войну, уповая на собственное везение, не считаясь с ценой и потерями, переступая через собственные труппы.
Государство, пославшее нас туда и не готовое к нашему возвращению, столкнувшись в нашем лице с резким усилением оппозиции, уходит на свою нормальную роль — применять насилие, следить за соблюдением общественных правил и частных договоров, защищать граждан друг от друга и само государство от нас, избавляясь от взятых когда-то по отношению к нам обязательств.
Гун погиб. Под Калатом летом 1982 погиб ротный. Под Сенжераем 22 апреля 1983 рота попала в засаду и там остались многие. Пуля был только контужен — повезло ему?
Жизнь разбросала нас всех. Мы все были там, за этой стеной и каждый сделал свой выбор. Я свой, Гун свой, Пуля свой, ротный свой. Каждый из нас знает, что хочет. Каждый знает, что он может. Мы все знаем, что нас ждет!!!
Кешка стучал по струнам, давно уже кем-то изнасилованной гитары. Его не смущало ни ранее утро, ни отсутствие слуха и элементарных навыков. Пытаясь изобразить чье то произведение, плод музыкального творчества, мы в два голоса дружно выводили:
Дым
Прапорщик-морпех, недавно прибывший на замену «Пиночету» (прапорщику Шульге, милейшему человеку, волею судеб применившему свое двойное высшее образование на горячем песке Регистана в засадном батальоне, и покинувшему эту дикую страну с тоской от неисполненных до конца желаний — столько добра в караванах сгорает, а рынки на ридной хохлядчине пустуют), пытаясь пошатнуть неколебимую веру бойцов 2-го засадного батальона в то, что без «Пиночета» на караван лучше не ходить — трое суток без воды 'тянуть пустышку' — себя не уважать — объявил войну наркоманам, подрывающим боевую мощь подразделения, проводившего Шульгу и неизвестно что приобретшего в лице целеустремленного морпеха, тоскующего без моря на бескрайних пляжах Регистана. Топор войны был отрыт и немедленно раскрашен в боевые цвета.
Раннее утро. Солнышко только встало, но уже жарко. Палатки пустуют, ветераны, дембеля — все в тени или на арыке. Молодые, ошалев от жары, небоевых задач и количества желающих ставить новые задачи, разбежались по бригаде, делая вид, что работают. В общем, тоска — пустыня, стоят выгоревшие палатки, солнце в макушку, тишина, от людей только тени остались. И в этой богом забытой дыре, широко расставив ноги, в черном берете, как в пиратском флаге, морпех стоит в ожидании, что сейчас на него вылетит дружная толпа наркоманов, изнуренных зельем, изнывающая и стонущая от желания принять наказание во благо избавления от столь горьких мук дурманящей дряни.
Как всегда случается с теми, кто 'только с самолета', на нашего героя выползает Паша-Телеграмма. Нормальный малый, проторчал полтора года в штабе бригады, от перенапряжения и стрессов от встреч с теми, кто ходит на караваны и не ходит в штаб, пристрастился к чарсу и т. д. и т. п. В общем, дослужил бы, если бы не проворонил важную телеграмму, за что был удостоен двойной чести — был избит ногами лично комбригом, а затем сослан искупать свой проступок кровью во второй засадный батальон на оставшийся срок службы. В дружном коллективе 6-й роты 2-го батальона Паша стал «Телеграммой», ибо его «подвиг» не котировался даже среди сосланных в роту из Кабула, где вульгарный обмен простыней на арыке, сопровождался ссылкой в Кандагар и грозной записью в учетной комсомольской карточке, типа — 'продажа государственного имущества иностранным гражданам'(?!). Паша не имел даже этого, о чем говорить? Он начал службу за полгода до ее окончания! Но опыт, даже если он заработан в штабе, остается опытом. Паша нашел свою нишу, он стал наркоманом, которого противно даже не то, что бить, а просто видеть перед собой. Так быстро в батальоне не «опускали» еще никого. Паша побил все рекорды, придав роте статус беспредельной, а себе заслужив покой и уважение — чужие не трогали — боялись 6-й роты, а свои не трогали потому, что просто «западло». Он был постоянно обдолбан до неприличия, в любое время суток. И они нашли друг друга!
Когда морпех увидел Пашу-Телеграмму, он поначалу не поверил той жуткой реальности, которую не мог нарисовать даже его, распаленный солнцем, покрытый черным беретом, мозг советского прапора. У Паши в руках был целый пакет из-под ракетниц, заполненный незамальцованной пыльцой индийской конопли. Расправа была быстра — костер и почетный караул у погребального костра, в котором сгорала дрянь. Паша, сердце которого грозило не выдержать такого напряжения, в ответ на злобную речь прапора о поганых наркоманах, предложил неуверенно: 'А можно я друзей позову?' 'Зови гадов!' — гнев морпеха не имел границ, как, собственно, и глупость.
Пришли почти все, двоих даже принесли! Успели к самому разгару событий, в прямом смысле. Густой дым валил во все стороны, щедро наполняя легкие шальной братии, которая, «зацепившись», уже простила Пашу-Телеграмму за залет. Казнь превратилась в пиршество! Наркоманы падали в дыму один за другим, морпех смутно понимал, что проигрывает, но где и в чем — понять не мог. Непонятные ощущения заполняли сначала его тело, затем маленький, но пытливый ум. Его зацепило. И зацепило крепко. Когда на дым прибежали те, кому положено на это реагировать, они застали тела наркоманов, валяющиеся вповалку вокруг потухшего костра и прапорщика, сидящего на корточках и счастливо, с глупой улыбкой на лице взиравшего на людей, пытавшихся его поднять. Это была очередная жертва той войны.
Вскоре, под Сенджараем, в составе 6-й роты Паша-Телеграмма попал в засаду. Остался чудом жив, получил сильный испуг и орден 'Красной Звезды'. Морпех отличался храбростью и сноровкой. Однажды летом, на пешем переходе при выдвижении в район засадных действий в составе группы мальчиков с автоматами, будучи 'под дурью', он «нашел» свою противопехотку. Его не стало уже в вертолете, при транспортировке в госпиталь. В Созе осталась дочка 3-х лет, старушка мама и стерва жена, от которой он сбежал в Кандагар, где заслужил два ордена 'Красной Звезды', погоняло «Дым» и общее уважение братвы 2-го засадного батальона. Шел 1983 год.
Старый анекдот
