справки, не хватит.
Война подходила к завершению. Подполковник с 1941 года Иван Григорьевич Ермишев, казалось, «без меня никуда». Поселил меня к себе в трофейный огромный блиндаж. Тогда-то я познал впервые в полной мере: лучше быть хоть маленьким начальником, чем даже большим заместителем начальника. Да еще такого капризного, как Иван Григорьевич. Царство ему Небесное. По мельчайшему поводу он приходил в «кавказскую» ярость. Мог (как князь горский) запустить в молоденькую девушку — личного повара тарелку с не понравившимися ему супом или щами. Аж осколки по блиндажу! Командирского в нем было мало. Ни знаний, ни храбрости, ни фигуры, ни голоса. Все так, серединка наполовинку! Он исчезал к своей приехавшей супруге на десяток деньков, возвращался и спустя день снова исчезал в своем «домике» далеко от полка. Меня это устраивало, поскольку давало в руки самостоятельность. Я «набивал себе руку» на командира полка, о чем давал мне понять Николай Токарев, первый зам комдива полковника Фомичева.
Вызов к телефону. Токарев звонит из первых траншей. Говорит по-товарищески и доверительно, но приказывает: принять у него наблюдательный пункт дивизии! Как будто у него не было в штабе других офицеров! Но это меня вполне устраивало, ибо я просто не мог сидеть на месте без дела. Побывав в тылу, я насмотрелся на муки своего народа. И считал, что надо немедленно кончать войну, и с ПОБЕДОЙ! Не околачиваться без дела, хотя и на фронте!
НП дивизии располагался в 500 метрах от позиций противника, расположенных по открытому полю, позади которого шли курляндские леса, густые, непроглядные. НП находился в подвале. Внутри — печурка-буржуйка, настоящие стеариновые свечки, два топчана, дощатый стол. Несколько чурок — вместо стульев. У аппарата дежурил телефонист.
«Будешь тут сидеть вместо меня. Когда скажу, тогда уйдешь в полк!» — объявил Токарев. Хлопнул меня по плечу, бросил: «Держись! Гляди в оба!» И исчез. Но из своего месторасположения тотчас наладил со мной связь, чтобы не тревожить комдива.
Рота прикрытия была из штрафников: сержантов и солдат, что проштрафились по пьянке, подрались с офицерами и т. п. А также кто-то из старших сержантов и старшин, которые заворовались в интендантствах… Но все готовы идти «на подвиг», чтобы снять с себя клеймо штрафника. Кончается война, надо успеть.
В ночь на 24 декабря наши разведчики незаметно углубились в тыл к немцам, в ближний лес, оборвали телефонную связь противника, присоединили к их проводу свой (трофейный) провод и протянули его к себе в блиндаж! Ловись, рыбка большая и маленькая! Ждут. Клюнуло: здоровенный фельдфебель, проверяя обрыв линии связи, не заметив ночью поворота к нам, появился у засады и был связан в мгновение. Он все же успел выхватить «парабеллум» и выстрелить. Попал себе в ногу, но ранен был легко. Четверо наших ребят кое-как его связали-спеленали и принесли на плащ-палатке ко мне в блиндаж!
У меня был ординарец-переводчик Алексей. Был шофёром, попал в плен. Освобождён нашими и отбывал «срок» в штрафниках. Умный парень, хорошо знающий немецкий язык. В плену Алексей заряжал автоаккумуляторы в полевой мастерской.
Фельдфебель — краснолицый, бесстрашно злой, богатырского сложения. За бортом куртки у него была пришита красная с черно-белыми полосками лента Железного креста. На фото, найденном у фельдфебеля, он стоял в окружении многих офицеров-гитлеровцев. Как ни упирался он, но сказал, что в полукилометре за их позициями стоят три дивизиона зенитных орудий на случай налёта советской авиации.
Изъяв у немца большую пишущую ручку из слоновой кости, которую вполне можно было использовать как холодное оружие, я отправил его в штаб дивизии.
С вечера на 25 декабря, который напомнил мне о «языке», взятом год назад на Волхове в этот же день, я заметил: противник не вел огня, не бросал осветительных ракет. Что это? Неужели отступают? Но это невозможно. Некуда им отходить, а можно только идти вперед на прорыв. Но скоплений войск не видно и не слышно. Ломаю голову. И решаюсь.
Ставлю в известность командира роты штрафников: надо провести разведку поиском за «языками». Старший лейтенант подхватил этот довольно рискованный почин. Рота штрафников рассредоточилась по огневым точкам вокруг НП дивизии. Командир роты отобрал добровольцев, готовых идти на смерть, но снять с себя позорное звание штрафник! Вызвался небольшой, можно сказать, «интернационал». Старший сержант из интендантов — еврей, владеющий в совершенстве немецким; сержант — белорус и рядовой — казах, молоденький паренек. На прикрытие готовим один взвод.
И как-то я был уверен, что дело выгорит! На рассвете 25 декабря, в Рождество у немцев, мы с саперами подобрались к проволочным заграждениям противника и, не обнаружив никого по траншеям вправо и влево, спокойно проверили миноискателями наличие мин, проделали проход в заграждении, куда вошел наш «интернационал» из троих штрафников, а за ним прикрытие в 10 автоматчиков. Взвод расположился будто у себя в обороне по траншее, загородив свои фланги здесь же набросанными «ежами».
Немедленно возвращаюсь на НП, ибо мне не положено быть дальше своих позиций, а я и так чуть не ушёл с разведчиками. По полевому телефону сообщил Токареву об «операции» и получил от него «благословение». По другому предложению — двинуть в пустующие окопы загулявшего противника наш 506-й полк, он обещал «решить». Для поддержки разведки координирую действия с полковой артиллерией.
Вызываю к телефону Ермишева с тем же предложением, что и к Токареву. Тот, почти умоляюще, начал отнекиваться: видите ли, справа от нас польская часть, и «если немцы узнают о поляках, то двинут туда и нам во фланг». Я понял: моему комполка необходимо мирно-тихо отсидеться в ожидании, когда враг начнет сам сдаваться на милость победителей. И я принял другое решение: вывел всю роту штрафников на позиций противника! А там, думаю, будем действовать по обстановке.
Мой ординарец Алексей вызвал меня наверх из блиндажа. Вижу, подходит группа подвыпивших немцев, которых конвоируют наши трое разведчиков. Пленные играют на губной гармошке, вразнобой поют и кричат: «Гитлер капут!»
Двадцать три немца. Мы наскоро обыскали их на предмет наличия оружия, и я отправил их под конвоем нашей тройки прямо в штаб дивизии к комдиву Фомичёву. Пока они отсутствовали, доложил о пленных Ермишеву, который остался очень доволен!
Через час ребята-разведчики вернулись и сразу явились ко мне в блиндаж. Они гордо показали мне привинченные к гимнастеркам ордена Славы!
Обстановка становится более ясной. У немцев там, где были наши штрафники, есть еще блиндажи, в которых гуляют фрицы-зенитчики. Предлагаю, ибо разведчикам нельзя отдавать приказы, что зачастую делали некоторые недалекие командиры, еще раз пойти и привести пленных из другого блиндажа. Они согласились.
Тут уж я не выдержал — иду в траншею к штрафникам, протянув к себе провод полевого телефона. Держу на связи артиллеристов.
Пройдя лес, разведчики вышли снова на обширную поляну, в центре которой стоял танк с открытым люком. Танкисты, которые тоже хорошо отпраздновали Рождество, вовсю храпели. Справа один за другим располагались блиндажи, дистанция между ними метров тридцать. Наши парни подкрались к третьему, откуда слышались гвалт и шум развеселья фрицев, распахнули двери. Старший сержант скомандовал по-немецки: сдаваться, и точка! С поднятыми руками фрицы вышли, минуя свое оружие — винтовки в пирамиде снаружи блиндажа. И, подхватив большую бутыль с ромом, с готовностью направились с нашими в плен!
В этот момент пост в танке очнулся. Потом из четвертого блиндажа, офицерского, появился их командир. Он понял все и пальнул вверх из пистолета, давая знак танкистам. Те пальнули вслед группе пленных, но промахнулись!
И вот наша геройская тройка снова прибывает на НП дивизии, и с нею 22 «языка»! Спустя час ребята возвратились ко мне в блиндаж, показывают еще по ордену Славы.
…Повторяю для уточнения: это произошло 25 декабря 1944 года в 198-й стрелковой дивизии 10-й гвардейской армии 2-го Прибалтийского фронта. Кому бы я ни рассказывал об этом случае — не верят. Но я редко встречался с настоящим боевым фронтовым офицером из стрелковых частей. А обозники — они в такие дела не верующие. Да, за три с лишним года, побывав в военных переплетах, можно издавать книжку о различных невероятных случаях. Но для этого надо было выжить, что не каждому дано.
Под Новый год я свалился с сильнейшим приступом гастрита и воспалением легких. А вышеописанная эпопея окончилась тем, что штрафная рота при поддержке артиллерии капитально заняла первые траншеи обороны противника. Двинулась дальше к зениткам. Там, подбив сторожевой танк противника, закрепилась, отбив несколько контратак. Все-таки вынуждена была отойти и занять прежнее место у фрицев. Сюда уже подошел 1-й батальон нашего полка. Гром нашей артиллерии разнесся по фронту так, что я, когда стоял здесь и ставил другим разведчикам задание, почувствовал вдруг, что у меня остановилось сердце на несколько секунд! С этого часа появился у меня еще один недуг.
Мой друг полковник Токарев, отправляясь на учёбу в Академию Генерального штаба, написал приказ по дивизии об освобождении Ермишева И. Г. от должности по возрасту и о моём назначении командиром 506-го стрелкового полка, но не довел дело до конца. Ермишев негодовал.
Вообще в полку обстановка неважная сложилась. Война еще не кончилась, а все уже начали праздновать… А я должен командовать, воевать.
Новый, 1945 год встретили. Приходит вторая партия офицеров, я им: товарищи, разойтись, Новый год уже прошел. И всех распустил. Многим это, конечно, не понравилось. Мне просто позорно все это было. Я буквально рвусь вперёд. Никаких! А после отъезда Токарева мне в дивизии не на кого было надеяться. И я решил после госпиталя в полк не возвращаться. В госпитале пролежал довольно долго, обострились все болезни: гастрит, бронхит, головные боли от контузий. Но я тогда ещё могучий был…
В апреле получил новое назначение. День Победы встретили под Бухарестом. Слышу — стрельба, в соседнем полку вверх идут трассирующие. У нас тишина. Потом в штабе зашевелились — Победа! Выскочили на улицу — тоже давай палить!
После дня Победы все наши части снялись. Мы пошли в Одессу.
Война закончилась. Я — в резерве, первый заместитель командира полка, в сентябре уже должен был получить звание подполковника. Все мои трофеи — бинокль, два комплекта обмундирования, рубашка и несколько кусков мыла. Деньги ещё на фронте сдал в фонд обороны.
В Одессе я оказался в госпитале. Подлечившись, прозябал в комендатуре округа до ноября 1946 года в ожидании места военного комиссара города Бендеры, откуда меня обещали направить в академию. Но однажды, не выдержав этой волокиты с трудоустройством, я подал рапорт на увольнение из армии, совершив роковую ошибку. Надо было бы додуматься в крайнем случае подать рапорт о направлении меня как художника-профессионала в Москву, в Студию имени М.Б. Грекова, куда принимались художники из военных. Но, увы!
На родине в Барнауле меня пригласили в органы МВД, старшим инспектором по боевой подготовке личного состава краевой милиции. Присвоили звание подполковника милиции. Но эта служба меня не устраивала, и я ушел навсегда от формы и оружия… Долго не мог на одном месте остановиться. Напишу несколько картин, деньги получу, жену, дочь под бок и дальше поехал… Бои сколько снились… И всё же чего-то не хватало после войны… Получил инвалидность 3-й группы, а с начала 1980-х годов 2-ю группу инвалида Великой Отечественной войны.
На гражданке заочно окончил Высшую партийную школу (ВПШ). Потом сельхозтехникум, став добровольцем, директором совхоза на пять лет. Но не нашел общего языка с партийными органами, угнетавшими всю Советскую власть и руководителей предприятий. Я хотел жизнь крестьян поднять. Вдовы фронтовиков с детьми в мазанках жили, как при царе Горохе. Но с райкомом не пошли дела. Неразбериха была в сельском хозяйстве, иррациональность. Секретарь райкома оказался партийным проходимцем, думал только о себе. Надо мной на бюро пытались издеваться. «Все, ребята, — говорю, — мне город лучше. Я — бешеный, не выдержу». На машине шофёров замучил, день и ночь гонял, занимался строительством и финансами.
С 1958 года — в Новосибирске. Тот секретарь райкома жил в соседнем доме. Встретились на улице, он улыбается:
— Это же прошло всё!
— Нет, не прошло. Вы вредитель, а не руководитель!
Я непримиримый. И в райком, горком с тех пор не заходил.
В Новосибирске я работал по строительству, в 1974–1979 годах был директором Новосибирского творческо-производственного комбината Союза художников РСФСР.
Тридцать лет у меня отняла рукопись исторической трилогии «Повести трудных годин», которая была одобрена Барнаульским книжным издательством. Но времена изменились, и книга о Гражданской войне на Алтае не увидела свет…
О войне 1941–1945 годов можно было бы вспоминать без конца. И чего только там не было. Уму непостижимо!
