ФИЛОСОФСКИЙ ЭПОС нашего времени. А какая может быть философия, если нет концепции?
II. Этот дефицитный «настоящий герой»!..
«Мало их, но ими расцветает жизнь…» - знаменитые слова Н. Г. Чернышевского, сказанные им об «особенном человеке» Рахметове, смело можно поставить эпиграфом к нашему разговору.
А почему и в самом деле бедна фантастика настоящими героями? Когда у писателя что-то «не выходит», это еще не беда: преодолеются трудности материала, разработается в упорном труде талант. Беда приходит тогда, когда эта слабость и трудность начнут канонизироваться критикой, станут облекаться в одежды своеобразной теории.
В талантливой и во многом интересной книге «Фантастика и наш мир», утверждая ценность «человеческого содержания» фантастики, критик А. Урбан написал о писателе, пришедшем в фантастику из психологической философской прозы: он, «не отстранясь от конкретного изображения психологии человека, все время переносит свое внимание на общие проблемы личности, видения мира, исторического и биологического времени… Есть во всем этом явные потери, характеры героев его фантастических повестей часто эскизны, силуэтны. Язык отчасти потерял ту непосредственность, свежесть и остроту, которые были свойственны его книгам 30-х годов. ЗАТО (выделено мною.- Ал. Г.) теперь мы имеем дело с проблемной философской прозой». Как бы не обернулось это небольшое критическое «зато» большими потерями для фантастики!
И обернулось! Писатель самостоятельно расширил обмолвку критика до теоретического оправдания художественных потерь: «Некоторые критики, лишенные, к сожалению, философской и естественной научной культуры, упрекают фантастику в недостатке художественности часто только на том основании, что фантасты не изображают людей так же осязаемо, «вещно», как их изображали Л. Толстой, Бунин, Бабель».
Печально, конечно, когда от писателя, даже не фантаста, требуют, чтобы он писал, как Л. Толстой или Бабель. Печально потому, что каждый писатель должен писать по-своему. Но еще печальней, что талантливый писатель ратует за своеобразную художественную индульгенцию, полагая, что и в самом деле есть какие-то роды литературы, для которых возможно отсутствие «осязаемо изображенных людей».
Обратимся к лучшим произведениям отечественной и зарубежной фантастики, и сразу вместе с названиями произведений нам вспомнятся не технические или научные идеи, но прежде всего главные герои: капитан Немо Жюля Верна, Рахметов Чернышевского, Гусев и Гарин А. Толстого, Мвен Мас и Дар Ветер Ефремова, Юрковский и Иван Жилин Стругацких, доктор робопсихологии Сьюзен Кэлвин Азимова, пилот Пиркс Лема…
Но дело не только в героях-персонажах. Романтическая по самой природе своей (ибо родилась из отталкивания от настоящего, из романтической неудовлетворенности настоящим), фантастика очень близка поэзии: та же страстность, то же стремление к метафоре, гиперболе и даже сама «цикличность» развития (чередование «подъемов» и «спадов»). Есть клубы поэзии и клубы фантастики, хотя ни разу не довелось услышать о клубах прозы. Очевидно, фантастика близка поэзии и характером восприятия. И как лирика без лирического героя, так и фантастика не может обойтись без одного из главных ее героев - автора, человека мыслящего, человека значительного по своим нравственным и мыслительным качествам.
Привлекательность романов И. Ефремова, многих повестей братьев Стругацких в том и заключается, что читатель ощущает себя вместе с повествователями. Он не просто наблюдает те или иные события, но вместе с авторами решает сложные нравственные проблемы, т. е. истинно человеческие проблемы.
В одном из давних рассказов С. Гансовского «Электрическое вдохновение» рассказывалось про некоего изобретателя, который пришел к выводу, что весь процесс воздействия искусства не что иное, как электрические процессы в нервных узлах. «Я исключаю из театрального дела такие устаревшие понятия, как вдохновение, талант и прочее. И вообще исключаю человека…» - решительно заявил он. Не правда ли, похоже на иные рассуждения о фантастике, в которых тоже исключаются и человек, и талант, и весь успех приписывается только той или иной научной идее? Изобретатель в рассказе С. Гансовского и в самом деле добился чудес: провинциальная бездарная актриса играла, как прима лучшего театра, зал был потрясен, а в конце выяснилось, что чудодейственный аппарат, которым изобретатель намеревался усиливать нервные процессы в клетках актрисы, не был включен в сеть. Но ведь чудо состоялось! Из чего же? Да из того опыта, который был у актрисы, из того вдохновения, которое испытала она, почувствовав, что в нее верят, верят в то лучшее, что было в ней от природы.
Так и герои фантастики. Они рождаются из самой что ни на есть обыкновенной, ничуть не фантастической повседневной жизни, что окружает каждого из нас, но тысячекратно усиленные авторской верой в возможности ее развития, становятся фактом литературы, фактом искусства. Как обыкновенный саратовский помещик превратился в человека «необыкновенного» - Рахметова, благодаря которому и фантастический сон Веры Павловны уже не кажется неосуществимым. (Кстати, относя к фантастике лишь одну главу этого романа, мы обедняем не только фантастику, но и теорию ее. Потому что в этом романе Чернышевский новаторски предвосхитил многие черты современной НФ, в частности, характерное для нее соединение фантазии с изображением жизни реальной, невымышленной, и переход этот сделан так тонко, что остался незамеченным для многих теоретиков и поныне.)
Очевидно, в какой бы области искусства художник ни работал, исходным материалом для него была и пребудет его реальность, его действительность. Только та мечта может осуществиться, которая напиталась живой кровью современности. Прототипами героев «Туманности Андромеды» - романа о четвертом тысячелетии явились наши современники, люди трудного и сурового века. «Мои раздумья над характером человека будущего,- рассказывал И. Ефремов,- шли в двух планах. Надо было представить себе и его внешний и внутренний облик. С первым было легче. Я мысленно шел здесь от внешности человека наших дней, представлял себе людей нашего северного Поморья, сибиряков, скандинавов - всех тех, к кому сами жизненные условия предъявляют повышенные требования, закаляя их, воспитывая силу, смелость, решительность. Мне казалось, что человек далекого будущего, занятый напряженным общественно полезным трудом без необходимости переутомляться, сделается еще сильнее, выше, красивее… Конечно, думалось мне, человек будущего должен быть волевым, смелым, решительным и в то же время свободным от малейших признаков бахвальства, грубости, разнузданности… И, конечно же, жизнь людей той эпохи окажется заполненной до краев: они все время будут увлечены интересной работой, многообразной интеллектуальной и физической деятельностью».
Интересен сам ход рассуждений писателя: он использует не разрозненные впечатления от своих современников, но ВПЕЧАТЛЕНИЯ, ВКЛЮЧЕННЫЕ В ОПРЕДЕЛЕННУЮ СИСТЕМУ. Может быть, именно эта концептуальность и дает право фантастике на эпитет -«научная»?
Романы И. Ефремова - одно из наилучших доказательств, что успех приходит там, где авторская фантазия опирается на серьезную философскую базу, серьезное осмысление жизни.
Лучшие произведения советской фантастики всегда утверждали оптимизм марксизма, убежденного, что человек волен и должен целенаправленно изменить мир. В процессе этой переделки мира он неизбежно изменится сам. И прежде всего изменится его нравственный мир.
III. «Какие их мысли! Любови какие!»
В повести братьев Стругацких «Стажеры» есть примечательный спор между коммунистом Бэлой Барабашом и инженером Сэмюэлем Ливингтоном. Ливингтон утверждает, что человек в нравственном плане неизменен и низменен: «Человек же по натуре - скотинка. Дайте ему полную кормушку, не хуже, чем у соседа, дайте ему набить брюшко и дайте ему раз в день посмеяться над каким-нибудь нехитрым представлением. Вы мне сейчас скажете: мы можем предложить ему большее. А зачем ему большее? Он вам ответит: не лезьте не в свое дело. Маленькая, равнодушная скотинка». Слова Ливингтона не выдуманы писателями. Больше того, в них есть определенная правда предыдущего тысячелетнего опыта человечества. Так было. Так есть. Даже в условиях социалистического общества немало людей с примитивной мещанской психологией. Может быть, и в самом деле, то, что мы обзываем мещанством,- естественное стремление человека к покою и уюту? Кена Юрковского говорит о сумасшедшем мире увлеченных работой людей: «Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа… Весь смысл жизни в работе. Все время что-то строят, Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали, А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная… Недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему… Ведь это же страшно!»
Не будем торопиться осуждать Машу Юрковскую. Конечно же, эта молодящаяся и несчастливая женщина вызывает у читателя жалость, потому что ей, как и тысячам других людей, решивших, что смысл труда только в том вознаграждении, которое за ним воспоследует, не повезло в жизни: вознаграждение оказалось меньшим, чем ожидалось, а перестроиться и воспринимать сам труд как удовольствие уже не было возможности или желания.
Когда читаешь произведения советских фантастов, радуешься тому, что жизнь воспринимается прежде всего как деяние, как творческий труд, а не как потребление. Советская фантастика справедливо и воинственно утверждает коммунистическое понимание будущего как наибольшего развития возможностей человека, в противовес буржуазному представлению о будущем как потреблении и самодовольном ничегонеделании. В этом отношении советская фантастика полемизирует не только с буржуазными теориями, но и с теми ранними социалистическими утопиями, которые, возникая в мире голода, нищеты и нужды, прежде всего подчеркивали БЕЗЗАБОТНОСТЬ и МАТЕРИАЛЬНУЮ ОБЕСПЕЧЕННОСТЬ в коммунизме (а этом отношении даже знаменитый «Четвертый сон Веры Павловны» весьма уязвим!).
Но в то же время есть в словах Маши Юркоаской и нечто иное, что заставляет вглядываться в проблему пристальнее. Почему страшит ее «смысл жизни в работе»? Не потому ли, что эта концепция отразила не только истину, но и крайности нашего времени, времени, когда многие вопросы решаются в максималистском «или - или»?
Понять этот максимализм можно: физически не хватает жизни, чтобы совершить все, что хочется. Умирают Циолковские и Королевы, не осуществив и сотой доли задуманного. И дело не только в том, что, по словам поэта, «путь у нас короче тех путей, что намечает взгляд». Не хватает жизни еще и потому, что не так велика масса творчески работающих людей, которым приходится в самом прямом смысле слова работать за пятерых, а в пересчете на человечество планеты - и за тысячи людей. Сказывается ограниченность наших форм воспитания, образования, обучения.
В произведениях фантастов нередко духовная жизнь героев выглядит обедненно. Эта бедность еще разительней оттого, что фоном ей служат воистину космические достижения науки и техники.
Например, в жизни людей будущего почти вовсе отсутствует искусство как одна из основных форм духовной жизни человечества. Недаром тревожился один из героев «Туманности Андромеды»: «Человечество развивается слишком рационально, слишком технично, повторяя, конечно, в несравненно менее уродливой форме ошибки древности». Не знаю, какую древность имел он в виду, но думаю, что судил о человечестве по книгам фантастов, потому что в них эмоционально-эстетическая жизнь людей несравненно беднее, чем она на самом деле в настоящем.
Право, повесить бы фантастам у себя над письменным столом горькое признание Чарлза Дарвина, писавшего, что утрата эстетического вкуса «равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее - на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы».
Не потому ли в иных произведениях фантастов о будущем жизни и характеры героев предстают обедненными в сравнении даже с самыми рядовыми современниками нашими, и тогда терпит крах вся концепция будущего, какими бы прекрасными идеями и изобретениями она ни оснащалась.
IV. Конфликты гармоничности…
Приступая к работе над «Туманностью Андромеды» - романом, обозначившим новые горизонты советской фантастики, И. Ефремов задумался над самой кардинальной проблемой: чем занять своих героев, чтобы они не выглядели резонерами. На заре космической эры казалось совершенно естественным, что все их основные помыслы должны быть сосредоточены на космосе: «Самым логичным казалось обратить их помыслы к далеким звездным мирам, «зажечь» их собственной мечтой о контакте с братьями по разуму на иных галактиках». Удалось это писателю с лихвой: не только героев своих, но и соратников по писательскому цеху «зажег» он так, что, читая иные фантастические романы и повести, уже начисто забываешь про Землю. Герои появляются на ней разве что в отпуск, для лечения или отдыха.
Дерзкое открытие первопроходца стало превращаться в штамп, и даже более чем штамп - стало формой бегства от земных проблем, бегством от серьезной концепции в мир, где казалось возможным все: иные законы природы, иные законы психологии - все, что сулило полную свободу фантазии. Однако уже первые реальные шаги человека в космосе показали, что он оказался прежде всего продолжением Земли, стал делом для Земли. Прав герой Артура Кларка: «Что может быть нудней вчерашней научной фантастики?.. До шестидесятого, а может, и до семидесятого года еще писали о первом полете на Луну. Сейчас это читать нельзя. Когда на Луну слетали, несколько лет еще можно было писать о Марсе и Венере. Теперь и это невозможно читать, разве что для смеха».
Вот почему для серьезных писателей космическая тема оказалась довольно быстро исчерпанной, по крайней мере в серьезных ее аспектах, ибо довольно скоро стало ясно, что как контакты с инопланетянами, так и полеты в другие миры едва ли станут возможными в пределах исторически прогнозируемого времени. Тема перешла в разряд приема, аллегории, остранения.
