мой У-2 и заскользил на лыжах быстро-быстро по снежному полю. Взлетел он под градом пуль. Не все прошли мимо. Было разбито зеркало на стойке центроплана, болталась перкаль на правой плоскости… Мне стало очень жарко, но почему-то словно от холода стучали зубы… Лишь к исходу дня мне удалось вновь обнаружить стоянку кавалеристов…
В здании школы, где разместился штаб корпуса, я встретила уже знакомого полковника, начальника разведки.
— С благополучным прибытием, — приветствовал тот и, не задерживаясь, проводил меня к Пархоменко.
— Товарищ генерал, к нам связной из штаба фронта, — доложил полковник, и передал командиру корпуса пакет.
— Поклычте, хай зайде, — не отрываясь от карты и не замечая прибывших, распорядился генерал. Но вот он поднял голову, и я увидела лицо, носившее следы усталости и бессонных ночей. Однако трудности походной жизни похоже, не повлияли на привычки генерала. Он был тщательно выбрит, волосы причесаны. От него веяла аккуратность и подлинно кавалерийская выправка. Незаметно для себя я встала по стойке «смирно», что не ускользнуло от взора генерала.
— Вольно, вольно, — шутливо скомандовал он.
— Добрые вести привез, орел! А радио доставил?
— Так точно.
В это время за окнами послышались близкие раскаты разрывов. Судя по всему; фашисты усилили обстрел. Генерал насторожился:
— Вот бисов хлопец, — сказал он, — накликал-таки беду на нашу голову. Демаскировал штаб. Чуешь, что гитлеровцы вытворяют? Командир корпуса и не догадывался, что перед ними не хлопец, а дивчина. Разъяснять же, что к чему я находила сейчас неуместным. Снаряды и мины рвались все ближе, сотрясая здание. Где-то совсем рядом дзинькнуло стекло. Слышно было, как по крыше пробарабанили осколки. Но Пархоменко оставался невозмутим. Все так же спокойно сидел он за столом, широко развернув грудь, украшенную боевыми наградами. Однако мне было не до спокойствия. Я не на шутку тревожилась за судьбу машины. Ведь задание выполнено, нужно спешить назад, да и темно скоро будет.
— Товарищ генерал, что передать в штаб фронта? — осмелилась, наконец, спросить я.
— Что передать? — пробасил Пархоменко. — Насмехаешся, чи шо? Бачишь, який вогонь наклыкал своим «кукурузником». Поздно, хлопче, летать. Останешься туточки з намы. Палы свою птаху к чертовой матери! Коня тебе подберем да и рубать научим.
Нет, не могла я сжечь свою «птаху». Ведь приказано было вернуться обратно, а приказы нужно выполнять. Выбежав от генерала, я вдоль хат и плетней заспешила к самолету. Длинным оказался путь. Огонь подчас прижимал к земле. Следуя старому фронтовому закону, я перебегала от воронки к воронке: снаряд в одно и то же место, говорят, не попадает. Благополучно, живой и целенькой добежала я к самолету. Но когда попробовала запустить двигатель, убедилась, что он поврежден. Вот беда-то… Задело, значит, осколком. Пришлось тем же путем возвращаться в штаб. По улице сновали кавалеристы. Возле домов бойцы загружали нехитрым скарбом повозки: штаб готовился к эвакуации.
Пархоменко встретил меня словами:
— Так решился, хлопец, остаться з намы?
— Нет, товарищ генерал, помощи вашей прошу!
— Какой такой помощи?
— Конь нужен, чтобы отбуксировать самолет…
— Нет у меня лишних коней, сам видишь, в каком положении.
Убедила-таки я командира: дал он мне доброго коня. Нашлась и веревка. Привязала я ее к оси шасси двумя концами, а у коня на шее сделала подобие хомута, присоединила все и только хотела взять лошадь под узды и тронуться в путь, как пожаловал в помощь мне ездовой — дюжий парень из кубанских казаков. Он ворчал, ладя постромки:
— И на кой леший нам эта колымага фанерная сдалась. Еще чуток проморгаем накроет нас фриц.
— А ты поспешай, чтобы не накрыл, — торопила я.
— «Поспешай, поспешай». Конь, он обстоятельность любит. Каждая веревка впору должна быть… Чего хорошего, когда скотина натрет себе холку или еще что? Погибнет…
Наконец-то парень взял лошадь под узды и крикнул зычно:
— А ну, милая, трогай!
Я крепко ухватилась за дужку крыла, чтобы придержать его на неровной дороге. К счастью, вскоре пошел сильный снег, а там и ночь наступила — она и скрыла нас от вражеских снарядов.
Первый и единственный раз в жизни я «летала» таким необычным конным экипажем. Истощавшие за время рейда кони тянулись не спеша и не разбирая дороги. Самолет грустно вздыхал на ухабах. С каждой новой колдобиной внутри его что-то тревожно трещало. Неуклюжие на земле крылья то пригибались к самому снегу, то, упруго выпрямляясь, поднимались кверху вместе со мной. Такая неестественная вибрация совсем не радовала мое сердце: того и глядя без плоскостей останешься. Но, как бы то ни было, с помощью коня и угрюмого возницы удалось вывезти машину в безопасное место. Остановились мы в каком-то селе. Покопалась я наутро в моторе. Попросила хозяйку хаты, у которой мы остановились, нагреть воды. Слила в чугун масло и тоже поставила в печь. Помощники из конников помогли мне потом залить в бачок уже горячее масло, облили карбюратор мотора горячей водой и стали запускать. К всеобщей радости, мотор чихнул раз-другой и заработал.
В тот февральский день я не раз добрым словом вспоминала своих аэроклубовских учителей. Нет, не зря заставляли они учлетов разбирать и собирать все узлы двигателя, не зря оставляли после полетов повозиться с машиной вместе с механиком. Хочешь хорошо летать — знай отлично самолет! Таким было правило. И вот сейчас прочное знание материальной части помогло мне справиться с ремонтом.
— Разрешите улетать, товарищ генерал? — спросила я Пархоменко.
— Улетай! Возьми вот пакет и раненого, а на меня, старика, не сердись. На войне все бывает. Я ведь тебя за парня принял, а ты… В карих глазах генерала засветилось что-то доброе, он неловко махнул рукой и застенчиво по-юношески заулыбался.
Земляк
В эскадрилье уже знали о всех моих бедах — им сообщили радисты кавалерийского корпуса, наладившие связь.
Прилетев на свой аэродром, я села, зарулила самолет на стоянку, но рядом не обнаружила машины лейтенанта Алексеева. Вокруг все было разбросано в каком-то беспорядке.
— Что случилось? — спросила я механика Дронова.
— Погиб лейтенант Алексеев.
— С кем летал?
— Со штурманом лейтенантом Грачевым. Грачев жив, только сильно покалечен…
Больно защемило сердце, на глаза навернулись слезы, и я, едва передвигая ноги, пошла со стоянки.
— Что вы, Егорова, не идете, а плететесь? — слышу сердитый голос майора Букина. — Где пакет от командира кавалерийского корпуса? Поторапливайтесь!..
Я достала из планшета пакет, передала майору, а сама пошла искать комиссара Рябова и парторга Иркутского. «Как же так? думалось мне. — Погиб наш товарищ, летчик… Надо созвать людей, помянуть добрым словом. Как же так?..»
Ни Рябова, ни Иркутского на месте не оказалось. Они улетели на задание еще утром. Откровенно говоря, мы немножко недолюбливали Булкина за его высокомерие, сухость, грубоватость. Алексей Васильевич Рябов был полной его противоположностью. Зачастую комиссар сам летал как рядовой летчик, но находил время и по душам поговорить, и поругать, если заслужил. Однако если и поругает, то на него не
