шею, и, кажется, никакая сила уже не могла оторвать его от меня. Я решила тогда взять малыша с собой.
— Ты что, с ума сошла?
— Ребенку нужен уход. Что ты можешь дать ему?
— Где мы теперь остановимся, знаешь? — налетели пилоты.
Тогда я еще крепче прижала к себе Илюшу и побежала к станице. Навстречу попалась старая женщина с палочкой. Прикрыв ладонью глаза, она долго всматривалась в ребенка, а потом заплакала, запричитала:
— Илюшенька, внучок мой!..
Я передала малыша старухе и в слезах бросилась к своему самолету. И стало мне тогда вдруг так невыносимо больно, так обидно за все: и за этого сиротливого Илюшку — сколько их было на дорогах войны! — и за уходящие годы, за себя… Я так любила детей, так хотелось иметь свою большую семью — много маленьких озорных мальчишек, вихрастых девчонок…
Война перечеркнула, разрушила все мечты. Мне часто вспоминался Виктор Кутов. Вот уже пять месяцев от него не было никаких вестей. Он воевал где-то на Северо-Западном фронте. В минуты, когда я оставалась со своими мыслями наедине, тяжелым камнем давило: да жив ли ?.. Письма не идут — это полевая почта виновата. Но я потерплю, я непременно дождусь… В такие минуты сквозь слезы я ругала себя, что до войны была такой дурой: ведь давно, еще с Метростроя, до самозабвения люблю Виктора, а ни разу ему об этом не сказала. Почему?..
«Ты любишь меня?» — спрашивал он на свиданиях, а я только смеялась: «Еще чего! Конечно, нет!» — «Поцелуй на прощание.» «Выдумал. Целуй сам, если надо…» — «Любит! Любит!» — звонко кричал Виктор и кружил, кружил меня вихрем, крепко держа меня за руки…
В эскадрилье связи ко мне все — и пилоты, и механики — относились хорошо. Находились и «женихи», но я как-то ухитрялась разговаривать с ними не наедине, а среди людей — так было легче отбить «атаку», дать понять, что любви не получится. Трудновато, конечно, женщине одной среди мужского коллектива. Порой, так хотелось с кем-то просто поговорить по душам. Но все-то сдерживало, все усмиряло одно суровое слово — война…
Приказ НКО № 227 или «Ни шагу назад!»
Под Черкасск мы прилетели на заранее обусловленную площадку, но там не оказалось ни штаба, ни столовой, ни горючего. Наш наземный эшелон, в связи с тем, что прямой путь на Грозный был захвачен противником, двигался какой-то долгой дорогой — через Майкоп, Туапсе, Кутаиси, Тбилиси, Орджоникидзе… Командиром наземного эшелона был назначен старший лейтенант Листаревич, комиссаром — лейтенант Иркутский. Выехали они 18 августа 1942 года — как раз в День Воздушного Флота, но нам в то тяжкое время отступления было не до праздника. А догнала эскадрилью наша «база» только 30 октября, когда штаб фронта стоял уже в Грозном.
Так что приземлились мы, включили моторы, собрались около самолета заместителя командира эскадрильи Пенькова и стали думать, как же быть дальше.
Глядим, из селения, неподалеку от которого сели, идет пожилая женщина. Поздоровалась, посмотрела на нас и говорит:
— А кушать-то у вас есть что, может, вы голодные?
Не услышав ответа, прямо и предложила:
— Я сегодня борща наварила ведерный чугун. Как знала, что прилетите. У меня ведь сынок летчик, только вот давно нет от него писем… — Она зашмыгала носом, утираясь подолом широкой кофты.
После вкусного обеда мы решили слить со всех машин оставшийся бензин и лететь на поиск наших тылов. Я полетела с Черкасовым. И снова под крылом земля, окутанная дымом, горящие дома, горящие неубранные хлеб, кукуруза, подсолнечник. На повозках и пешие — с узлами, коровами на поводках, — движутся люди. Больно смотреть. А еще больнее то, что ничем-то не можешь помочь им.
Только через несколько дней где-то под Пятигорском мы наконец нашли свой штаб. Здесь нам зачитали приказ НКО № 227, жесткий приказ войскам, смысл которого сводился к одному: «Ни шагу назад!..»
Как правило, номера приказов помнили только штабисты. А вот этот, 227-й спроси и сейчас любого фронтовика! — назовет каждый. В нем говорилось, что нам надо до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр нашей земли. Осуждались те, кто считал, что территория Советского Союза большая и что можно и дальше отступать в глубь страны, до выгодных для обороны рубежей. Приказ обязывал объявить решительную борьбу трусам, паникерам, нарушителям дисциплины. Выполнить требование — значит спасти Родину, победить врага.
Организованные заградительные отряды в войсках сделали много хорошего по выполнению приказа, но случались и курьезы.
Между Пятигорском и Нальчиком фашисты опять сбили самолет Сережи Спирина, летавшего на поиски 17-го казачьего кавалерийского корпуса. Стояла августовская жара и летчик полетел на задание в одном легком комбинезоне, оставив свое обмундирование с документами на аэродроме. Его сбили, самолет сгорел, пострадал и летчик.
Стрельба на земле не давала никакой возможности поднять головы. Спирин полз. Когда добрался до своих, то его тут же арестовали, как дезертира. Чтобы он ни говорил в свое оправдание ему не верили. К счастью, летчика опознал офицер связи фронта, с которым Спирин много раз летал в войска. Суд скорый был отложен, а за Сергеем выехал комиссар Рябов с подтверждением и документами.
Линия фронта менялась в день по несколько раз. Нам приходилось летать по всему Северному Кавказу. Танковые соединения врага уже форсировали Кубань в районе Армавира, овладели Майкопом, Краснодаром. Немцы заняли почти все горные перевалы, захватили Моздок, небольшие плацдармы на правом берегу Терека.
Нам трудно было разобраться в обстановке отступления, которая сложилась осенью 1942 года на Северном Кавказе.
Помню, получив задание отыскать штаб 58-й армии, я снова со штурманом Черкасовым пролетела от Нальчика до Грозного. Армию мы нашли и передали почту штаба фронта, но сколько же пережили за тот полет!..
Вернулась я с задания усталая, удрученная всем виденным, злая. Сдала самолет Дронову, а сама поспешила к штабу эскадрильи. И вот уже вслед слышу горькие слова механика, обращенные к инженеру:
— Опять, как решето! Как, чем ремонтировать — ума не приложу. Мастерских нет…
Захожу я на командный пункт доложить командиру о выполнении задания, а там уже докладывают вернувшиеся Коля Потанин и Виктор Кравцов. Спокойный, рассудительный, Потанин сам на себя не похож Всегда причесанный и опрятный, сейчас он был в обгорелой форме, с измазанным маслом и кровью лицом, с опаленными волосами. Он докладывал командиру эскадрильи майору Булкину и начальнику штаба Листаревичу о случившемся и просил перевести его в боевую авиацию. А случилось с Потаниным вот что.
Его послали с важным грузом в район Ардона в окруженные противником части 37-й армии. Главный маршал авиации Константин Андреевич Вершинин, бывший командующий нашей воздушной армией, в своей книге «Четвертая воздушная» написал об этих полетах: «Многие храбрецы летали в район окружения и днем». Яснее, кажется, и не скажешь. Ну, а разве не храбрецы? Днем, на беззащитном самолете, в район окружения… Летчики доставляли войскам продовольствие, боеприпасы, медикаменты, другие грузы.
В тот день Потанин, выполнив задание, вывозил из окружения тяжелораненого. На обратном пути он попал под сильный обстрел с земли, затем — под огонь фашистских истребителей. Как ни маневрировал Николай, как ни старался уйти от летящих в него снарядов, самолет все-таки был сбит, вспыхнул и упал в заросли. Потанин успел выскочить из-под горящих обломков, катясь по земле, сбил с себя огонь, бросился спасать раненого, но тот уже был мертв…
