Когда Анна решает выполнить последнюю «площадку», кажется, поверхность колышется рядом – протяни руку и дотянешься. Она зовет, манит своей безопасностью, свежим воздухом и привычным миром.
Но в аппарате остается небольшой запас дыхательной смеси, и следует дать организму возможность адаптироваться к меньшему давлению. А заодно отдышаться. Это необходимо сделать, раз так велел Евгений. Он называл эту последнюю задержку на глубине четырех-пяти метров – «остановкой безопасности»…
Последние минуты под водой тянутся невыносимо долго. Женщина замерзла; ей жутко надоело затянувшееся путешествие в пучине. Но, помимо этого, есть еще одна причина острого желания поскорее оказаться на корабле. Она хочет сообщить генералу ФСБ о сделке с подводниками и помочь выработать верный план спасения Черенкова. Она в состоянии помочь, потому что была на глубине, долгое время просидела на центральном посту субмарины и слышала разговоры экипажа…
Отдых прекращается в тот же миг, когда над головой с малой скоростью проходит моторная надувная лодка. Анна тотчас узнает слегка выгоревший оранжевый цвет резиновых бортов.
Свои!
Последний рывок. Последние десять метров, и она среди своих!
Впервые позабыв о строгих наставлениях, Анна устремляется вверх.
Шумно вырвавшись на поверхность штормящего моря, она сдвигает маску и кричит вслед удаляющейся лодке.
– Стойте! Я здесь! Остановитесь!..
Но… работающий лодочный мотор заглушает крик.
Она растерянно оглядывается по сторонам…
Из-за высоких накатывающих волн хорошо видна темно-серая громада военного корабля, стоящего метрах в шестистах. А бороздящие акваторию лодки появляются в поле зрения лишь на короткое время – когда Анну выносит на гребень волны.
Она машет рукой, плачет и что-то кричит.
Тщетно. Ветер уносит и рассеивает над седыми бурунами слабый голос…
* * *
Чуда не состоялось.
Собрав в кулак волю, иду к поверхности на последнем глотке.
Вообще-то без дыхательного аппарата я чувствую себя превосходно до тридцатиметровой глубины. Запросто могу нырять и глубже – пока здоровье подобные эксперименты снисходительно прощало. Но в этот раз все гораздо сложнее.
На мне тяжелый мембранный комбинезон с громоздким снаряжением. Это раз.
Чертовски много энергии уходит на борьбу с холодом – это два.
И третье: на моем теле две свежие дырки, и неизвестно, сколько через них ушло и продолжает уходить крови.
Чуда не состоялось и по причине отказа от крайней «площадки». Какая, к черту, «остановка безопасности», если речь идет о нехватке воздуха?! К легкой степени кессонной болезни я был приговорен еще до выхода из шлюза «Косатки». Хорошо, пусть будет средняя степень – неприятно, но не смертельно. Лишь бы не случилось тяжелой с нарушением кровообращения, параличом и всеми вытекающими отсюда «прелестями»…
Радужные круги перед глазами устойчиво сменяются на холодную черную пустоту. Сознание уже отлетало, когда, инстинктивно сорвав с лица маску, я набираю полные легкие воды.
И в тот же миг выскакиваю на поверхность.
– На хрен такие чудеса!.. – шепчу между рвотными позывами и диким кашлем.
Рвота – нехороший симптом. Особенно вкупе с нарушениями слуха и онемением конечностей. Вероятно, угораздило схлопотать именно тяжелую форму кессонки, или, как пишут доктора в медицинской книжке, – «декомпрессионной болезни».
Очистив от воды легкие и немного отдышавшись, поддуваю через клапан внутрь комбинезона теплого воздуха и ложусь на спину…
Я жив и выбрался на поверхность. Полдела сделано. В другой раз я бы отчаянно радовался и был счастлив, однако на очереди еще более сложная задача: не замерзнуть в ледяной воде…
Море вокруг беснуется – совершенно не ко времени разыгрался нешуточный шторм. Текущее время определить невозможно. Да и какая мне разница?..
До ранения на подводной лодке я испытывал голод. Жуткий голод, который не тетка, а дядька – злой, мерзкий и насмешливый. А последние часа три невыносимо хочется пить. Черт… ничто так не притупляет голод, как жажда…
Температура воды на поверхности – четыре-пять градусов.
Видимо, моему организму уже безразлично, какая именно температура у бурлящей вокруг и вздымающейся огромными волнами воды – близкая к точке замерзания или на несколько градусов выше. Вот если бы она внезапно прогрелась до двадцати – он бы оттаял и определенно сказал бы спасибо.
Мне очень мерзко. Мерзко, потому что слово «холодно» из другого языка, из совершенно другого измерения. Холодно – это когда по телу бегают мурашки, чуток посинели губы, а мышцы слегка потряхивает.
Меня уже оттрясло. Губ своих не вижу, но уверен – они бескровно-синюшного цвета. Пульса нащупать и посчитать невозможно – пальцы слушаются плохо, да и чувствительности никакой. Мышцы с суставами болят; причем так, что о жжении в груди от сидящей внутри пули не вспоминается. А более всего расстраивает язык, черт бы его побрал…
Года три назад я оказался в такой же ситуации в центре Охотского моря. Там тоже пришлось ждать спасателей, и симптомы были один в один. Кроме проблем с языком.
Проблемы заключаются в невозможности четко выговорить даже собственное имя. Странное и отвратительное чувство – словно вылакал пол-литра спирта без закуски.
Я хорошо знаком со своей профессией, а также с областью тех знаний, которые прямым или косвенным образом на нее замыкаются. И я хорошо осведомлен о заключительных минутах жизни человека, умирающего от переохлаждения.
Произойдет это следующим образом: когда ректальная температура тела опустится ниже тридцати трех градусов, кожный покров станет свинцово-серым, конечности сведет судорога, дыхание и пульс еще более ослабнут. Затем пропадет сознание. А при падении температуры тела ниже двадцати девяти градусов…
Впрочем, этого я уже не почувствую.
Помощи нет, а силы тают с каждой минутой.
Насколько хватает сил, поддуваю внутрь комбинезона воздух – он немного согревает и сохраняет положительную плавучесть. Воздушная прослойка гидрокомбинезона, являясь хорошим теплоизолятором, уменьшает теплоотдачу. Особенно чувствительны к холоду дистальные отделы ног. При обычном вертикальном положении замерзание начинается с пальцев ног, что объясняется обжатием водой нижних конечностей. Поэтому стараюсь лежать горизонтально на спине…
Закончив поддув, стягиваю зубами перчатку.
Кожа ладони потемнела, стала свинцово-серой. Значит, мне осталось несколько минут. Такие вот дела…
Господи… если я погибну в таком полускрюченном замерзшем виде, то не пройду дресс-кода у апостолов перед судом божьим. Кто-нибудь из этих двенадцати наверняка скажет: отогрейся, брат, сначала в предбаннике, а потом поговорим. Впрочем, мной овладевает равнодушие: к себе и ко всему происходящему вокруг. А это очень плохой знак.
Смерть долго ходила вокруг да около и наконец-то разыскала.
Верно, та настоящая косатка – огромная, с высоким острым плавником, торчащим над лоснящейся спиной, – глядит из черной бездны и улыбается своей хищной зубастой улыбкой…
