Шахиня выговорилась, и Сергеева с Багровой поставили на ней жирный крест, не поколебав взаимного доверия и дружбы.
Теперь речь шла о Майе Петровне.
— Мучительней всего неизвестность, — признавалась она. — То представляется, что в сугробе замерз… то крадется где-то задами, будто вор… И все гадаю — дойдет или не дойдет.
— Куда, Майя?
— Домой, наверное.
Сергеева поразилась:
— Но домой же бессмысленно! На что он может здесь рассчитывать?
— Михаил не привык особенно рассуждать. Да и куда ему еще?
— И что ты будешь делать, если действительно?..
Та устало вздохнула:
— А что можно поделать? Только ждать.
— Маечка, эта слепая любовь тебя погубит!
— Ой, Лена, насмешила! — слабо улыбнулась Багрова. — Какая слепая любовь? Моей слепой любви хватило года на два от силы. Потом была зрячая… А там и она пошла на убыль…
У Сергеевой в горле застрял комок. До чего судьба несправедлива! Даже неловко за свое счастье и безоблачный мир в семье.
— Майя, — тихо произнесла она, когда вернулся голос, — я бы никогда не стала спрашивать, но ты сама заговорила. Я смутно слышала о Загорском…
— Да… был Загорский, Лена. Все, кроме печати в паспорте.
— Но почему же…
— Почему променяла? — докончила за нее Maйя Петровна. — Ах, Лена, — повеселела она, — надо было видеть Михаила тогда, девятнадцать лет назад! Ты застала уже ошметки прежнего человека. Он был совершенно из Мамина-Сибиряка: такая стихийная сила, размах, удаль! Кого я раньше видела? Чистеньких мальчиков из приличных семей. А Михаил… нет, ты не можешь представить…
— Но Семен Григорьевич — не мальчик.
— Да, согласна. Умный, благородный тактичный… Обаятельный… Однако потускнел он рядом с Михаилом Багровым. Прикинь, Лена, сколько мне было. А Миша так неистово добивался… — она развела руками, — невозможно было устоять!
— Но когда первый угар прошел, когда ты взглянула трезво…
— Да ведь не сразу же, Лена. Понемножку-потихоньку утекало и не возвращалось… Он не напивался до беспамятства, но как-то шалел и вылезало что-то… свинское… А протрезвится — и снова Илья Муромец.
— А… Загорский не был причиной, что Михаил начал пить?
— Да что ты! Полгорода родственников и свойственников. Свадьбы, поминки, крестины, именины — и везде Михаил душа общества, везде «пей до дна, пей до дна»… И нахваливают: «Ох, молодец! Ох, силен мужик!» Единственное было спасение — уехать. Сколько раз звала! Не мог оторваться от родового гнезда… Оскорблялся за своих: не любишь, мол, брезгуешь… А во мне тоже дурацкий гонор играл — не хотела подлаживаться: грибы солить, капусту квасить. Да и Семен… Григорьевич был рядом, не хотела я на его глазах обабиться.
— И почему не уехал? Все бы стало проще!
— Уперся, не хуже Михаила: «Мало ли что, я всегда поблизости, а ты, Маечка, не обращай на меня внимания». Не обращай внимания, когда мы каждый божий день в школе вместе!.. Я перед ним фасон держала, а Михаил перед своими куражился. Доказывал, что хозяин в доме. Не дай Бог подумают, будто приезжая вертихвостка в руки забрала! И пил порой лишнего — только чтобы доказать… Уже не для веселья — стал привыкать. Ну что, Лена, банальная история, тысячи жен страдают, о чем тут философствовать?
— Майя, ты должна была уйти! Жить с человеком, который на глазах деградирует. Во имя чего?!
— Однажды заикнулась о разводе. Страшно вспомнить. Он меня ударил… и сразу заподозрил Семена, еле удержала, чтоб не кинулся выяснять отношения!
— Бедная моя. Он же еще и ревновал!
— Первые годы — совсем нет. Был слишком уверен в себе. Но когда почувствовал, что я уже не та… Конечно, вообразил, что замешан Загорский. Тут начал беситься. И это распространилось на школу вообще. Ревновал меня к ученикам, к тетрадям, к родительским собраниям.
— И ты все принесла в жертву.
— Это была последняя попытка, Лена. Он дал клятву: ты бросишь школу, я брошу пить.
— Сколько не пил?
— Месяца два. Наверное, думал устоять. А как понял, что не может… это его подкосило.
— А ты и смирилась, сложила лапки!
До чего ей хотелось поднять подругу на борьбу! Ей чудилось слабоволие там, где была стойкость характера — только иного, чем у нее.
Багрова усмехнулась:
— Я чувствую, у тебя на языке слова о женском достоинстве и прочее. А поставь себя на мое место. Добром Михаил меня ни за что бы не отпустил, понимаешь? Он бы на все пошел! Оставалось только сбежать. Тайком собрать вещички, подхватить Катьку — и деру. Скажи, куда? Близких родственников уже нет. Дальних подобрала ленинградская блокада. Не было просто угла, куда деться!.. Единственный человек, на которого я могла бы опереться, — это Семен.
— Не так это мало — Семен Григорьевич Загорский.
— Но у него же на плечах школа! И есть этические нормы, если ты зовешься педагогом… Но возьмем даже грубо житейски. Вот мы уезжаем. Михаил бросается вдогонку. Чтобы не дрожать за Загорского, надо затаиться где-нибудь на несколько лет. Он на это не пошел бы — унизительно. Он рыцарь гордый.
— Не сгущай краски, Майя! В конце концов, есть милиция. Неужели нельзя было найти управу на Багрова?
— То-то твоя милиция который день его ловит — поймать не может. Думала я уйти, Лена, думала. Но пока дозрела — сил не осталось. Выгорела дотла.
— Мне тоже одно время казалось, что я, как колчушка.
— Но ты же полюбила! И ожила. А я… ну да, очень уважаю Семена, считаю родным практически человеком. А все остальное быльем поросло. Значит, взваливать ему на плечи себя и Катю, подвергать опасности, просто спекулируя на его чувстве?..
«Хоть бы и так!» — чуть не вырвалось у Сергеевой, но она спохватилась. Обе надолго замолчали.
Майя Петровна встрепенулась, вспомнив, что Катя, конечно, без нее не ужинает.
— Прорвало сегодня. То тебя, то меня… Нет, подумать только — Шахиня! Пора по домам, Лена.
— Погоди, Майя, погоди… Мне кажется, надо сообщить о твоих подозрениях, что Михаил направляется домой.
— Хватит мне одного раза, когда я сообщила в милицию. Сорвалась, не стерпела — и что?.. Да они, видно, и сами знают. Недаром прислали столичного сыщика.
— Я за тебя боюсь. Может, вы с Катей поночуете пока у нас?
— Что это ты выдумала, Лена? Ну и ну! Я как для него была, так и осталась. И Катя тоже… У нее было воспаление легких в восьмом классе, он на работу не ходил, даже не пил дней шесть, сидел у кровати, не дышал… А когда я ногу сломала? За грибами ходили, я свалилась в овраг, так Михаил восемь километров меня до больницы на руках нес!.. — Она начала одеваться, приостановилась: — Однажды он привез воз черемухи ко дню рождения. Настоящий воз, на телеге… И знаешь, Лена, где-то далеко-далеко стоит и еще пахнет… этот воз черемухи…
Во второй половине прошлого века был написан фундаментальный трехтомный труд под названием «История кабаков в России в связи с историей русского народа». Свет увидел только том первый. Рукопись двух остальных автор сжег, придя к убеждению, что опубликовать их — значило бы «донести на народ, отнять у него последний приют, куда он приходит с горя».
Еловские выпивохи «Истории кабаков», понятно, не читали и о приведенной цитате не слышали, но отрадное местечко, где до ночи торговали спиртным, нарекли именно так: «Валюхин приют». Безотказная Валюха давно состарилась, а там и померла, передав бразды правления дочери; та в свой черед достигла пенсионного возраста и удалилась на покой, и ныне в «приюте» хозяйничала Валюхина внучка (по паспорту Светлана). Но он так и остался «Валюхиным приютом», и внучка смирилась с тем, что ее именуют Валюхой, и сохраняла семейные традиции. Вот только — прискорбное обстоятельство — перестала верить в долг.
«Приют» располагался удобно, невдалеке от центральной улицы и имел при себе укромный закуток, огороженный штабелями пустых ящиков. Ящики же служили столами и стульями, а в углу имелась и постель: умятая куча стружек, периодически обновляемая заботами самих клиентов.
Сейчас их присутствовало всего двое. Один уже «хорошенький», второй только-только навеселе и жаждавший добавить. Но держателем капитала был упившийся, и потому приятель увещевал его и пытался привести в чувство: «Володя, ну будь мужчиной!.. Володя, у меня и огурчик есть… огурчик!» Володя мычал и норовил завалиться в стружки.
К щели между ящиками прильнула темная фигура. Его уже стерегли на дальних подступах к городу, уже сотрудники органов были заранее настороже и невольно рыскали взглядом по лицам прохожих, памятуя, что Багров, вероятнее всего, одет в черный полушубок и норковую шапку, а он без препон достиг «Валюхина приюта».
Никогда прежде не таившийся, напротив, любивший показать себя, он успел приобрести навыки гонимого и выслеживаемого — быть осторожным, бесшумным, незаметным. Да и изучил сызмала все проулки, пролазы и ветхие заборы в городе, где ничего не изменилось за протекшие полгода.
Узнав обоих «приютских», Багров скользнул внутрь закутка и окликнул негромко:
— Эй, Зубатый!
Тот обернулся и, моргая, смотрел на черную фигуру.
— Не признаешь, Матвей?
— Мать честная, Багров!.. Миша, друг!.. — изумление и подобострастный восторг объяли Зубатого.
— Тихо! — цыкнул Багров. — Ты меня не видел, не слышал, ясно?
— Разве я не понимаю? Да я для тебя!..
— Водка есть? — оборвал Багров его стонущий шепот.
— Эх!.. — застрадал Зубатый и остервенело набросился на приятеля:
— Володька, Володька, черт!..
— Не буди. Спит — и слава Богу, болтать не будет, — остановил Багров, успев заодно выглянуть и обозреть окрестность.
— Да как же, Миша, у меня получка третьего дня была, а у него сегодня!
— Пустой?
