собратьев, но воровской закон суров.
— По-понятиям, оскорбление смывается кровью, — наконец сказал старейший вор в законе — Сохатый. — Мы не имеем право нарушать понятия.
— Какое мнение у остальных? — спросил Монарх, обводя присутствующих суровым взглядом.
— Кровь, — сказал Шалва.
— Кровь, — согласился сидящий с ним рядом Стилет — «смотрящий» Поволжья.
— Кровь…раздались голоса всех присутствующих в зале.
— Ну что, Базилевс, хочешь что-нибудь сказать в отмазку? — спросил Монарх. — Народ ещё послушает тебя.
— Я зону держал, а вы мне гнилые предъявы кидаете! — закричал Базилевс, обводя всех присутствующих бешеным взглядом.
— Так Цезарь тоже не простой пацан, тоже зону топтал, а сейчас «смотрящий» за центром Москвы, — не меняя выражения лица и тембра голоса, сказал Монарх.
— А ты, старый, значит, за него мазу держишь? — криво усмехнулся Базилевс. — С чего бы это?
— А за кого мне мазу держать, за тебя что ли? Цезарь наше общее добро бережёт и приумножает, а ты хотел лапу на чужое наложить. Я ещё с твоими аудиторами разберусь, которые в бумагах, как в говне рылись.
— Да я против народа ничего не имел, — тихо сказал Базилевс.
— Хватит пустой базар вести, ты даже стойку воровскую держать не можешь, начинаешь тут нам фуфло двигать, — презрительно усмехнулся Монарх и, подозвав к себе Шалву, тихо сказал ему что-то. Тот молча кивнул головой и вышел из зала. Не прошло и нескольких минут, как Шалва вернулся. В руках он держал большой охотничий нож.
— Тебя оскорбили, и ты имеешь право «мочкануть» его, — кивнув головой на Базилевса, сказал Монарх и протянул Цезарю нож.
— Я не мясник, чтобы резать человека, — нахмурился Цезарь.
— Не понял? — удивился Монарх. — Ты что, хочешь спустить дело на тормозах?
— Я хочу в честном бою доказать свою правоту. Отдайте ему нож а моё оружие — это мой кулак.
— Нормальный ход, — одобрительно хмыкнул Монарх и протянул нож Базилевсу. Остальные авторитеты молча переглянулись, потом одобрительно закивали головами.
— Прощайся с жизнью, император, — злобно усмехнулся Базилевс и, вытянув вперёд руку с ножом, бросился на Цезаря.
Шагнув в сторону и развернувшись (этот приём в боксе называется сайд-степп) Цезарь нанёс сильнейший удар кулаком в челюсть своего противника. Тот упал, как подкошенный…
…Разъезжаясь со сходки, авторитеты прощались с Цезарем подчёркнуто тепло и уважительно…
…Хоронили вора в законе по кличке — Сохатый.
Траурная процессия медленно приближалась к воротам кладбища. Мерно покачивался, как будто плыл по волнам, гроб, который несли на своих плечах молодые, крепкого телосложения, парни. Печальная процессия медленно прошла по центральной аллее, свернула на боковую, углубилась в берёзовую рощицу, и там остановилась. Взору провожающих в последний путь покойника, открылась свежевырытая могила, куча заранее привезённого чистого, речного песка, лопаты, доски, верёвки…
Наступила минута прощания. Опять вздохнула и заплакала медь оркестра, разнося по кладбищу печальный похоронный марш. Опять забелели платочки в руках у женщин, повлажнели глаза у мужчин, вытянулись в струнку стоящие у гроба молодые, крепкие, одетые в одинаковые чёрные кожанки парни, скорее напоминающие личную охрану провожающих, чем почётный экскорт отбывающего в иной мир, старца…
Вскоре, возле могильного холмика, обложенного венками и цветами так, что не видно было даже пяди свободной земли, остались только самые близкие и приближённые к Зинаиде Ивановне, люди. Речи никто не произносил — стояли молча, чуть склонив головы, и каждый, наверное, в это время думал о своём, понимая, что рано или поздно придёт и их черёд, покидать эту грешную землю, и отправляться в мир иной.
— Пойдём, Зина, отца не вернуть, — тихо произнёс Голдобин. — Все там будем, не умрёт только Кащей, по фамилии — Бессмертный.
— Спасибо за поддержку, — вздохнула Зинаида Ивановна и, повернувшись, медленно отошла от холма из венков и живых цветов.
— Сколько отцу было? Восемьдесят пять? — спросил Голдобин, усаживаясь вместе с Зинаидой Ивановной на заднем сиденье своего «Мерседеса»
— Восемьдесят семь.
— Да-а, — протяжно вздохнул Голдобин. — Мужчина был, что надо. Деловой и щедрый.
— Был, что надо, деловой и щедрый, — эхом отозвалась Зинаида Ивановна и погрузилась в воспоминания…
…Зина лежала в кровати и читала роман о любви. Книга так увлекла её, что она ничего не видела и не слышала вокруг. С замиранием сердца она осторожно перелистывала книжные страницы, волновалась и жила жизнью героини романа, любила и ненавидела, радовалась и страдала вместе с нею, плакала в грустных местах, заразительно смеялась в юморных.
Удивительно нежная, необычного звучания мелодия, отвлекла девушку от чтения.
Звук мелодии доносился из комнаты Александра Михайловича.
— Интересно, что это у него там играет? — подумала Зина, вставая с кровати. — Неужели телевизор купил? О телевизоре она мечтала с тех пор, как увидела это чудо техники в доме у Николая Голдобина, и рассказала об этом отцу.
— Папа, мы тоже себе купим, — с улыбкой говорила Зина, обнимая Александра Михайловича за шею. — Вот подкопим деньжат, и купим. Как пойдёшь на пенсию, будешь дома сидеть, и смотреть кино, концерты разные.
— Обязательно купим, — соглашался Александр Михайлович, с нежностью и любовью поглядывая на девушку, которую полюбил, как родную дочь.
Осторожно, на цыпочках, прокралась Зина в комнату отца, который сидел возле стола, спиной к двери, и заглянула ему через плечо. На столе стояла большая деревянная шкатулка, наполненная до верху золотыми изделиями, а в руках Александр Михайлович держал массивные золотые часы. Крышка часов была открыта, и из корпуса этих часов исходила поразившая её мелодия.
— Ой, папка, какая прелесть! — удивлённо ахнула девушка. — Откуда это у тебя?!
Александр Михайлович подскочил как ужаленный, резко обернулся и…в его руке сверкнуло лезвие ножа. В страхе попятилась Зина от стола, как заворожённая глядя в налитые злобой и страхом глаза Александра Михайловича. Время, как будто остановилось и Зина уже не помнит, сколько длилась эта томительная пауза.
Первым пришёл в себя Александр Михайлович. Подобрели глаза, вновь засветились любовью и нежностью, опустилась рука, всё ещё сжимавшая рукоятку ножа, задрожали, ставшие, вдруг, ватными, ноги. Александр Михайлович тяжело опустился на стул, вытер ладонью мокрое, от пота, лицо.
— А ты чего это, доченька, сегодня не работаешь? — спросил он дрожащим голосом. — Я даже не обратил внимания, что ты дома.
— У одной продавщицы сегодня семейное торжество, попросила отработать за неё, — прошептала бледными губами, всё ещё со страхом поглядывая на отца, Зина.
— Иди сюда, чего отпрыгнула, как коза? — заискивающе улыбнулся Александр Михайлович.
— Ты так страшно посмотрел на меня, — тихо сказала девушка, — мне показалось, что ты хочешь убить меня.
— Да я сам испугался, думал, что в дом воры забрались, — сказал Александр Михайлович уже окрепшим голосом. — Подходи, не бойся. Можешь руками потрогать, это такие старинные часы — брегет называются.
Медленно, всё ещё с опаской, подошла Зина к столу и стала с интересом рассматривать диковинку. На массивной крышке, усыпанной бриллиантами, чётко виден был герб — витиеватый вензель и корона на
