Москит

сгорел генератор. Надо бы послать Суджи проверить. Время от времени, отвлекаясь от работы, Тео поднимал глаза и на фоне зеленого буйства запущенного сада отыскивал размытое пятно цвета лайма — старенькую юбку Нулани. Девочка крутилась как заведенная — то подожмет колени, то выпрямит ноги, то скорчится, — пока у Тео не заплясали в глазах черно-бело-зеленые кляксы. Завеса из длинных черных волос не позволяла разглядеть ее лицо. Присутствие девушки отвлекало Тео. Какая уж тут работа. Да и время, должно быть, уже к ланчу? В глубине души он надеялся, что Нулани поест с ним. Изредка такое случалось, но чаще, поколебавшись, она отказывалась, словно вдруг вспоминала о невыполненном задании, которое дала ей мать. Однако Тео упорно приглашал ее к столу. И ждал затаив дыхание, сам того не замечая, ее ответа, зная, что его ждет абсурдное, но бесспорное разочарование, если Нулани убежит домой.

В конце концов он нашел лучший, на его взгляд, выход из положения: пусть она напишет его портрет. Не сомневаясь, что Нулани загорится идеей, Тео как-то вечером отправился к ее матери. За кофе с алува[1] он сказал миссис Мендис, что хочет заказать Нулани свой портрет. Он заплатит, если миссис Мендис не возражает. Миссис Мендис не возражала. Мистер Самараджива так бесконечно добр, хотелось бы, чтобы Нулани хорошо его нарисовала.

— Все мечтает да мечтает, — вздохнула миссис Мендис. — Слова от нее не добьешься, да еще упряма. Вот будет чудо, ежели для вас расстарается. Если что по дому сделать — только ее и видели. Ни убрать, ни с шитьем матери помочь. А как мне их прокормить, в одиночку-то?

Миссис Мендис, начав пенять на характер дочери, не могла остановить поток жалоб. Ее тонкий голос вился струйкой комаров из москитного гнезда.

— Я вдова, мистер Самараджива. Нулани рассказала вам? Рассказала, что в семидесятых моего мужа сожгли живьем? Айо! — Миссис Мендис всплеснула руками. — Бомбу прямо в него бросили! Он бежал по Старой Тисовой дороге и кричал, кричал! А люди от страха попрятались. Все видели, как он горел, прятались в домах, но видели. Только никто не вышел помочь.

Безжалостное солнце опалило дом, когда миссис Мендис с воплями отчаяния выбежала на дорогу за мужем. Но было поздно. Он лежал обугленный, в глазницах свернулась черная слизь, смрад сгоревшей плоти ворвался в ее легкие через распахнутый в вопле рот.

— Люди меня оттащили, — сказала мать Нулани. — Высыпали из домов и оттащили.

Соседи боялись, что она бросится на тлеющие останки. Приехавшей «скорой» спасать было некого.

— Счастье еще, — миссис Мендис понизила голос, — что мой сын Джим куда-то ушел в тот день и не видел, как отец его покинул этот мир.

Счастливчик Джим.

— Он был очень близок с отцом. И до сих пор тоскует.

Дома была только девочка. Миссис Мендис не сказала бы, как много увидела Нулани. Она и прежде тихоней была, а с того дня вовсе онемела.

— Трудный ребенок, — сказала миссис Мендис. — Упрямая и скрытная.

Тео Самараджива озирался в поисках спасения: он не рассчитывал настолько здесь задержаться. Нулани не показывалась, но он ощущал ее присутствие, он знал наверняка, что девочка подслушивает.

На обратном пути Тео не раз оглядывался — ему все казалось, за ним идут по пятам. Однако дорога была пуста, его преследовал лишь аромат франджипани. Дом встретил теплым светом — Суджи зажег масляные лампы и теперь развешивал в саду на деревьях дешевые китайские фонарики. Тео налил себе виски и вслушивался в звон льдинок в бокале, когда увидел ее. Она стояла в дверях, держа в руке цветок, благоухавший на всю комнату. Улыбка во все лицо, глаза сияют, точно новорожденная луна.

С тех пор она прибегала почти ежедневно — перед школой и после ужина, нежданно среди дня и едва ли не каждый выходной. Альбом быстро заполнялся зарисовками. Изредка Нулани показывала, что у нее вышло. Она словно задалась целью запечатлеть каждый его жест. Тео изумлялся детальности рисунков. Остро заточенный карандаш, кусочек угля или тонкая кисточка — что бы ни использовала Нулани, любой инструмент в ее пальцах передавал штриху текучую плавность и логическую завершенность.

— Почему, Нулани? — спросил однажды Тео, после того как долго-долго перебирал страницы альбома. — Почему я? Почему ты рисуешь меня? Почему не кого-нибудь помоложе? Скажем, друзей брата?

Он был искренен в своем недоумении. Но Нулани рассмеялась:

— Увидите себя на картине — поймете!

Тео наблюдал, как она рисует, приткнувшись на дальнем краю веранды. И сделал очередную попытку:

— Почему не устроиться поближе, дитя? Тебе ж оттуда меня не видно!

— Мне не нужно вас видеть, мистер Самараджива. Я учусь рисовать по памяти.

— Прошу тебя, перестань звать меня мистером Самарадживой.

— Хорошо, мистер Самараджива!

Тео никак не мог понять, дразнит она его или нет. Такое ощущение, будто она читает его мысли, будто из озорства заставляет чувствовать себя еще старше, — просто потому, что ее совершенно не волнует его возраст.

— Хочу научиться рисовать вас даже с закрытыми глазами, — добавила Нулани. — Чтобы никогда не забыть вас.

Онемевший от удивления, Тео медленно встал. Очень кстати на веранду вышел Суджи, объявил, что ланч готов. На стол была подана свежайшая, из утреннего улова, тхора-малу — испанская макрель.

— И когда же ты начнешь работать над портретом? — спросил Тео за обедом.

На лице Нулани играл солнечный блик. Юная кожа сияла, глаза — две черные вишни — блестели даже сквозь густую завесу волос.

«Годы жизни, — думал Тео. — Между нами годы и годы жизни, тяжелые и сладкие, как кусок пальмового сахара-сырца. Их не изменить, не прожить вновь».

— А я уже начала картину, только мне еще надо рисовать. Можно здесь?

Тео рассмеялся:

— Ты так сюда переселишься. А что скажет мама? Не думаю, что ее это сильно обрадует. Должна же она хоть иногда видеть дочь.

— А я хочу быть здесь всегда.

Тео смотрел на нее. Солнечный луч сдвинулся выше, и, любуясь матовым глянцем черных волос, Тео вспомнил кошку, иссиня-черную красавицу, их с Анной любимицу. В прошлой жизни.

— Завтра я еду в Коломбо, — сказал он. — Тебе что-нибудь нужно? Я мог бы привезти тебе все, что надо для рисования.

Он не признался, что не написал ни строчки с того дня, как она взялась его рисовать; не признался, что само ее присутствие отвлекало и без рисунков — словно в доме поселилась раненая, но прелестная птица. Лондон теперь чудился таким далеким.

— Мама видела твои рисунки?

— Нет. Амма все время переживает. Слишком переживает. Ей некогда на рисунки глядеть. — Нулани запнулась, будто в сомнении, но добавила: — Переживает, потому что надеется.

— Надеется?

— Надеется, что хуже не станет, чем сейчас. Что брат не уедет. Ну, в Англию. И надеется, что уедет. У него же там жизнь будет лучше. Еще она надеется, что больше не увидит того, что видела. Вот и не глядит никуда.

Нулани впервые коснулась убийства отца.

— Мы вообще не такие, как вы, мистер Самараджива.

— Но ты-то рисуешь. Ты смотришь. И видишь.

Тео размышлял, почему эта прекрасная страна с идиллическими пейзажами, в которых море перетекает в небо, и пряным климатом сбилась с пути. Виной тому — равнодушие человека, но и чрезмерное