Москит

— Господи, все гораздо хуже, чем мы думали, Рохан, — сказала Джулия. — Мы должны ее найти.

— Конечно, — кивнул Рохан. — Она скоро напишет, не волнуйся. У нее никого нет кроме нас. Ее брат не в счет.

— Она так молода. Встретит кого-нибудь, начнет новую жизнь…

И Рохан снова согласился, хотя на этот раз без особой уверенности. Он перечел письмо.

Вчера долго смотрела в окно, на желтые цветы в соседнем саду. Почему-то захотела нарисовать. Наверное, по привычке. Нашла карандаш, бумагу. Рисовала быстро, смотрела только на цветы, но, видно, мысли далеко были. Знаете, как это было ужасно, когда я увидела, что снова нарисовала его лицо. Как раньше, по памяти.

Время шло, беспокойство росло. Почему она не отвечает? Они отправили шесть писем — и все без ответа. Рохан, встревоженный не меньше вконец расстроенной Джулии, купил два билета до Лондона.

— Потерпи, — уговаривал он жену. — Мы ее найдем, и все будет хорошо. И вы наговоритесь всласть. Время лечит, ты сама знаешь.

Они упаковали картины Нулани, в отдельную сумку сложили ее альбомы и вылетели в Англию, преисполненные уверенности, которой сами будут позднее поражаться. Номера телефона у них не было, только адрес. Оглядываясь на те дни, Джулия чувствовала, что тогда-то и был дан старт развалу в их собственной жизни.

Того Лондона, что они знали, больше не было. Они нашли дом по адресу из писем Нулани, но там жили другие люди. Среди счетов и рекламных проспектов на почтовой стойке Рохан и Джулия не увидели своих писем. «Нет, — ответили им. — С таким именем здесь никто не жил».

— Боюсь, ничем не могу вам помочь, — трясясь от холода, сказал один из жильцов. — Нулани Мендис? Никогда не слышал. Поспрашивайте в соседних домах.

Выйдя из подземки на станции «Кенсингтон», знакомой улицей они прошли к дому, где когда-то жили Анна и Тео Самараджива. У квартиры на верхнем этаже были новые хозяева. Новое имя рядом с кнопкой звонка. И занавески на окнах. Женщина, открывшая дверь, смотрела удивленно. Чего они хотят? Если бы они сами знали. Джулия удрученно качнула головой. Рохан торопливо извинился: вероятно, у них неверный адрес. С чего вдруг они позвонили в эту дверь? Они долго листали телефонную книгу. Какое имя они надеялись увидеть? Самараджива? Мендис? Проходя мимо того места, где Анна упала, чтобы больше не подняться, глядя на тротуар, где больше не было цветов, они не произнесли ни слова. Время не остановить. Хоть какое-то утешение. Вокруг безразлично шумел большой город. Рохан и Джулия чувствовали себя жалкими, осмеянными. Прямо из Кенсингтона в молчании добрались до аэропорта и улетели в Венецию. Тоска прочно вошла в их жизнь. Джулия понимала, что это плата за случившееся. Рохан менялся. Он тонул — медленно, подобно берегу, уходящему под воду во время прилива. Рохан замкнулся, раздражался по пустякам. Джулия отмахивалась от этой мысли, но факт оставался фактом: она оказалась не готова к переменам в муже после отъезда со Шри-Ланки. Она боялась худшего. Боялась, что он оставит живопись. Она заметила, что Рохан мерзнет, всегда. Даже в разгар лета, когда Венецию накрыла жара, он никак не мог согреться. Он ненавидел здешний климат. Она вернулась домой, но Рохан был здесь чужаком. Всякий раз, наслаждаясь звуками родного языка, Джулия остро ощущала, что потерял Рохан. Сбежав с острова, он сохранил жизнь, но многое утратил безвозвратно. Его дух был сломлен, от решимости не осталось и следа; он отдался течению, и оно уносило его все дальше от Джулии. Беспомощно, не смея отвлечь и не зная чем помочь, Джулия наблюдала, как угрюмо он молчит. Взгляд его был устремлен на Адриатику, но видел Рохан иные воды. Джулия думала о том, что чувство вины связывает их, как прежде связывала любовь. Чувство вины все омрачало. Лидо звенел детским смехом, а Рохан сетовал, что на берегу не отыщешь ни единой раковины моллюска. Красота Венеции не трогала его. Он тосковал по дому.

Как-то Джулия застала его разглядывающим эскизы Нулани.

— Дай и мне взглянуть, — попросила, чтобы прервать вечную тишину в доме.

Они никогда даже не упоминали о напрасной поездке в Лондон, приобщив эту тему ко многим и многим другим, которые обходили молчанием.

— Чем она пользовалась? — мрачно пробормотал Рохан. — У нее же ничего не было, кроме палочек графита. Но ты только посмотри на линию его руки!

— Она рисовала одного Тео, — печально сказала Джулия.

— Мне никогда не стать таким художником, как она.

Возражений он слышать не желал, и Джулия была бессильна хоть что-нибудь сделать. Рохан сказал, что больше не может писать.

— Возможно, позже, когда приживусь здесь.

Но как он будет жить без работы? Кроткое небо гляделось в лагуну. Солнце и море. И покой. Никаких взрывов, комендантский час забыт. «Чего еще мне нужно?» — злился на себя Рохан, но неприязнь не отпускала.

— Может, она потеряла наш адрес? — сказала Джулия. — Или встретила кого-то и хочет забыть прошлое?

Может, и так. Хотя они оба знали, что Нулани не из тех, кто забывает. К чувству вины добавился тайный кошмар, невысказанный страх, что она не захотела жить без Тео.

Наступил новый год. Весенние воды поднялись и отхлынули, и ласточки улетели, освободив город для комариных полчищ.

— Совсем как дома, — бормотал Рохан, понимая, что лжет самому себе.

Той весной они перестали надеяться и не ждали больше вестей из Лондона. «Нулани Мендис осталась в прошлом, — твердила про себя Джулия. — Надо учиться жить воспоминаниями». И она готовила для Рохана свежую рыбу, совсем как в Коломбо, подавала с рисом и чили — в надежде знакомыми блюдами унять его тоску по родине. У Рохана вошли в привычку долгие прогулки по Лидо. Джулии он объяснял, что готов часами слушать крики чаек. Говорил, что хочет побыть в одиночестве, подумать. И Джулия утешала себя тем, что размышления вернут его к живописи.

Погода изменилась, зарядили ночные дожди. Днем за окнами таилась жара, а ночью вода лилась с небес не тропическими ливнями, но мягкими, ласковыми струями. Тео лежал, слушал. Прежде он мог только спать, но с тех пор как принялся писать, сон ускользал. Нередко до самого рассвета он думал, записывал в тетрадь и лишь с первыми лучами забывался сном. Память возвращалась, хотя и медленно. Пару ночей назад Тео вспомнил заключение патологоанатомов. Анна была беременна.

Память оживала с дождем. Лежа в постели, слушая, как дышит, скрипит старый дом, как нашептывает дождь, Тео мечтал о покое. А покоя все не было: раны затягивались, а напряжение внутри росло. Он здесь уже много месяцев. Джерард по-прежнему навещал едва ли не каждый день, но его дружелюбие сменилось неприкрытой враждебностью. Он больше не желал Тео скорее выздоравливать и не приносил свежие газеты. Он появлялся с одним-единственным вопросом.

— Ваша «Тигровая лилия» — отличная работа. Тамилы считают вас своим героем. Но когда вы возьметесь за новую книгу о положении тамилов в этой стране?

Вчера, рассвирепев от молчания Тео, он потребовал показать тетрадь.

— Там нет ничего интересного для вас, — сказал Тео. — Я пишу о своей жене.

— Послушайте меня, — с угрозой протянул Джерард, швырнув тетрадь в угол и нависая над Тео. — Вы слишком долго испытывали мое терпение. Меня не интересуют ваши потерянные воспоминания. И меня не интересует ваша покойная жена. Если вы хотите выбраться отсюда живым, если хотите, чтобы у вас было будущее, начинайте работать над книгой, и побыстрее. Ясно? — Он сделал паузу и продолжил уже спокойнее: — Начните с чего-нибудь попроще. К примеру, со статьи в британскую газету. Расскажите, что творят с нами сингальские ублюдки. Я хочу увидеть хоть что-то опубликованное под именем Тео Самарадживы. И забудьте про свои воспоминания! Я пытаюсь вам помочь, Тео, но если вы откажетесь сотрудничать, боюсь, вас придется устранить. Ясно?

Тео взмок под яростным взглядом Джерарда.