пытался сбежать несколько раз, но каждый раз его ловили и возвращали.
Затем, чтобы скрыть факт насилия над моим братом от джирги, они придумали новую версию, согласно которой Шаккур имел сексуальные отношения с Сальмой, предположительно девственницей. Страшное преступление. Девушкам запрещено разговаривать с парнями. Если женщина встречает на дороге мужчину, она должна опустить глаза и никогда, ни под каким предлогом, не обращаться к нему.
Когда я видела, как Шаккур проходит по двору, я никак не могла представить что-либо подобное. Подросток двенадцати лет, может быть, тринадцати — у нас возраст человека известен только со слов матери или отца: «В этом году тебе исполняется пять лет, десять, двадцать лет...»; дата рождения неизвестна и нигде не записана. Мой брат был худым и маленьким, совсем еще ребенком, и не мог иметь никаких отношений ни с какой девушкой.
Сальма же была взрослой двадцатилетней женщиной, довольно развязной. Возможно, она сама спровоцировала его, в своей обычной манере, и он виноват только в том, что встретил ее на краю кукурузного поля мастои. Кто-то в деревне говорил, что Шаккур заигрывал с Сальмой — по крайней мере, разговаривал с ней, — другие утверждали, что они были застигнуты сидящими бок о бок и держащимися за руки... Истина растворяется в прахе слов тех и других, в зависимости от того, к какому клану они принадлежат.
Я лишь уверена, что Шаккур не сделал ничего плохого.
Он рассказал отцу о тех мучениях, которым его подвергли, и они могут сравниться только с перенесенными мною.
Почти неделю все это бесконечно прокручивалось у меня в голове — почему он и почему я? Их семья просто-напросто хотела уничтожить нашу.
Я также слышала, что первое предложение о примирении было сделано мастои от имени муллы Абдул Раззака. По его словам, мудрость требовала: чтобы успокоить горячие головы и избежать вечной смертельной вражды между двумя кланами, Шаккур будет отдан в мужья Сальме, а старшая дочь гуджар, то есть я, взамен будет отдана замуж за кого-либо из семьи мастои. Некоторые утверждали, что я отказалась, а следовательно, виновата в том, что со мной произошло, потому что примирения не получилось. В то же время другие члены совета утверждали, что сам глава мастои отверг этот мезальянс. Он якобы даже кричал:
— Я весь дом им разнесу! Перебью всю скотину и изнасилую женщин!
Тогда мулла покинул совет, не имея больше других предложений. В конце концов Рамзан, не принадлежащий ни к касте мастои, ни к нашей, убедил моего отца и дядю попытаться достичь примирения другим путем: попросить прощения. Послать уважаемую женщину моего возраста, чтобы совершить акт покорности перед этими злодеями. Получить прощение от мастои, чтобы они отозвали свое обвинение и чтобы полиция освободила моего брата. Вот потому-то я отправилась с полным доверием, согласившись предстать перед лицом этих варваров, и никто не мог вообразить, что я стану жертвой этой самой последней попытки примирения.
Однако Шаккур все еще оставался в заключении после того, как насильники вышвырнули меня прочь. Той же ночью один из моих двоюродных братьев пошел к Фаизу, главе клана мастои.
— Что вы сделали, то сделали. Теперь освободите Шаккура.
— Иди в комиссариат, я с ними потом поговорю.
Двоюродный брат отправился в комиссариат.
— Я говорил с Фаизом, он сказал освободить мальчика.
Полицейский снял трубку телефона и позвонил Фаизу, словно тот был его начальником.
— Тут кое-кто пришел к нам и говорит, что ты согласен, чтобы Шаккура освободили...
— Пусть сначала заплатит за его освобождение. Возьми деньги, а потом отпусти его.
Полиция запросила двенадцать тысяч рупий, громадную для семьи сумму. Три или четыре месячных заработка рабочего. Мой отец и дядя обошли родственников и соседей, чтобы собрать ее, и вернулись в полицию, чтобы отдать деньги. Около часа ночи в конце концов мой брат был освобожден.
Но он по-прежнему находился в опасности. Ненависть так просто не проходит. Мастои пойдут до конца в своих обвинениях, они не могут отступить, не потеряв лицо и честь, — и ни один мастои никогда не сдается. Они там, в своем доме, глава семьи и его братья, там, за полем сахарного тростника. Совсем рядом. Они одержали победу надо мной и моим братом, но война не закончилась. У всех мужчин мастои есть оружие, они принадлежат к касте воинов. У нас же только дрова, чтобы зажечь огонь, и у нас нет никого, кто бы встал на нашу защиту.
Я хотела покончить с собой, я приняла решение. В таких случаях, как мой, женщины поступают именно так. Я хотела выпить кислоту и умереть, чтобы окончательно погасить огонь позора, нависший надо мной и моей семьей. Я умоляла мать помочь мне умереть. Просила ее пойти и купить мне кислоты, чтобы моя жизнь, наконец, оборвалась, потому что в глазах других людей я уже и так была мертвой. Моя мать разрыдалась и отказалась мне помогать: она караулила меня днем и ночью. Я не могла больше спать, а она не давала мне умереть. Долгие дни я сходила с ума от бессилия. Я больше не могла продолжать жить так, лежа, закутавшись в шаль. В конце концов неожиданный приступ ненависти вывел меня из состояния этого паралича.
Я думала, как бы мне в свою очередь отомстить за себя. Я могла бы нанять людей, чтобы убить моих насильников. Они бы проникли к ним в дом, вооружившись ружьями, и справедливость была бы восстановлена. Но у меня не было денег. Я бы сама могла купить ружье или раздобыть кислоту и выплеснуть ее в глаза обидчикам, чтобы ослепить их. Я могла бы... Но я всего лишь женщина, и у меня нет денег, мы, женщины, не имеем на это права. Монополией на месть владеют мужчины, и она осуществляется через жестокость к женщинам.
Теперь приходилось слышать о вещах, о которых раньше не говорили: мастои ограбили дом одного из моих дядей, они уже вторгались неоднократно в дома моих родственников, они способны появиться в любом доме со своими ружьями и безнаказанно грабить. Полиция об этом знает, но она знает также, что никто не имеет права жаловаться, потому что тот, кто осмелится на это, будет тотчас же убит. Против них нет никакого способа борьбы, они живут здесь из поколения в поколение. Они знают депутатов, и у них вся власть, от нашей деревни до префектуры района. Полное превосходство. Именно поэтому они с самого начала говорили полиции:
— Если вы должны будете освободить Шаккура, то отдать его надо только нам.
Даже полицейские боялись за жизнь моего брата, и лучшее, что они нашли, — это поместить его в камеру, пока не будет принято решение о его виновности или невиновности.
Таким образом, просьба о прощении, которую мне пришлось принести публично, изначально была обречена на провал. Они согласились на нее, чтобы совершить надо мною насилие перед всей деревней. Они не боятся ни Бога, ни дьявола, ни муллу. У них власть, которую им дает принадлежность к высшей касте. Согласно племенной системе, они решают, кто их враг, кого надо раздавить, унизить, обокрасть, изнасиловать, при полной безнаказанности. Они нападают на слабых, а мы слабые.
И тогда я стала молиться, чтобы Бог помог мне выбрать между самоубийством и мщением любым способом. Я вспоминала Коран и разговаривала с Богом, как в те времена, когда была ребенком.
Когда я совершала какие-нибудь глупости, мама всегда говорила:
— Осторожно, Мухтаран. Бог видит все, что ты делаешь!
Тогда я смотрела на небо, спрашивая себя, есть ли наверху окно, через которое Бог может меня увидеть. Но из уважения к матери я не задавала вопросов. Дети не задают вопросов родителям. Иногда мне надо было поговорить с кем-нибудь из взрослых. И тогда моя бабушка с отцовской стороны отвечала на мои «почему» и «как». Лишь она меня слушала.
— Бабуля, мама говорит, что Бог на меня смотрит. Там, в небе, правда есть окошко, которое он открывает, чтобы на меня смотреть?
— Богу нет необходимости открывать окошки, Мухтаран, все небо — его окно. Он видит тебя, и он видит всех других людей на земле. И он судит твои плохие поступки, гак же как и поступки других. Что ты натворила?
— Мы с сестрами взяли палку соседского дедушки и положили ее поперек перед входом в комнату. Когда дедушка вошел, мы подняли палку с двух сторон, и он упал!
