– Валер! – громко позвала Ксана.
– Сейчас! – отозвался Валерка откуда-то из глубины акаций.
– Вот еще… – сказала Ксана Димке и чиркнула носком башмака по траве.
Димка не ответил. Немножко помолчали, стоя друг против друга.
Уплывающая за тучи луна некоторое время проглядывалась еще, как холодное, грязноватое сияние, потом исчезла вовсе.
– Нравится тебе у нас? – спросила Ксана.
– Нравится! – ответил Димка. – Знаешь, у нас в Донбассе…
– А я нигде не была, – сказала Ксана.
– Но зато в лесу – тысячу раз! – оправдал ее Димка.
Ксана пригладила траву под ногой.
– Ты про лес никому не говори… – глядя в землю, предупредила она Димку. – Ну, про поляну… Ладно?
Димка только и успел осознать, что у них появилась теперь общая тайна. Как ни в чем не бывало вышел из акаций Валерка.
– Показалось, – объяснил он свою выходку. – Шаги вроде.
– Тут теперь всегда страшно ходить, – сказала Ксана.
– Да это все девчонки выдумали! – отмахнулся Валерка.
Ксана перебросила за плечо косу.
– Ну, я пойду…
Друзья сказали ей «до свиданья». Ксана кивнула обоим.
– Хорошая девчонка… правда? – спросил Валерка, когда они остались вдвоем.
А Димка поймал себя на корыстном желании единолично знать про Ксану, какая она, хорошая или плохая… К счастью, Валерка скорее утверждал, чем спрашивал, и можно было не отвечать ему.
– Тебе отсюда вдоль посадок – прямо на тропинку выйдешь, – объяснил тот. – А я обратно. – И протянул руку: – До завтра?
– До завтра! – Димка с готовностью пожал его маленькую девчоночью ладонь. Хотелось за что-то поблагодарить Валерку. А за что…
– Не опасно через посадки? – спросил Димка.
– Ну! Я же здешний! – бодро отозвался Валерка уже из кустов.
Поднимаясь в гору, Димка не спешил. Тревожно и сладко было чувствовать себя одним-единственным путником на земле. Словно бы идешь ты, а кругом – только ночь, глухая, бесконечная… И бездонное, черное небо над головой. Будто бы затерялся ты и неважно, куда идешь, в каком направлении…
А из парка доносилась музыка. Очищенная расстоянием, она звучала с какой-то особой – и грустной и беспокойной – радостью.
Сделав два или три шага в сторону от дорожки, Димка, обхватив колени руками, сел на траву. Далеко под ним, отражая невидимый свет, лежали пруды. Темным массивом угадывался парк, в глубине которого теплилась одинокая лампочка. Димка поглядел сначала в один конец села, потом в другой. Но отсюда, издалека, трудно было определить по светлячкам окон, где чье.
Оркестр играл фокстрот, названия которого Димка не знал. В Донбассе под него напевали «Много у нас диковин…». Текст был явно не к месту, но из-за нелепости своей как-то сразу запоминался… Не хотелось Димке уезжать из Донбасса: от обжитого двора с клумбами гвоздик и нарциссов, от террикона, от студеного родника, что в Черной балке за городом, от заброшенного шурфа посреди улицы… Вдруг он действительно не оказался бы в Шахтах?
Ксана тоже слышала звуки оркестра.
Придя домой, она, не чувствуя вкуса, прожевала кусочек хлеба, запила его молоком, потом сразу ушла в свою комнату, разделась и, шмыгнув под одеяло, сделала вид, что спит. К вечеру у матери всегда вместе с усталостью нарастало раздражение, и, не выговорившись днем, она теперь как бы наверстывала упущенное.
– Притихла? Жалко этого, да?.. И виновата, конечно, мать!.. Спишь?
Ксана не ответила, глядя в темноту.
А когда голос матери стих за дверью, она встала и чуть приоткрыла форточку, чтобы музыка стала слышней…
Отец, лежа в постели, просматривал газету. Мать у стола вязала Димке перчатки. Спицы так и мелькали в свете электрической лампочки.
Прежде чем переквалифицироваться в экскаваторщики, отец шестнадцать лет работал в забое, и от этого на лице у него синеватые крапинки, будто пороховые, на самом же деле – от кусочков угля.
– Натанцевался?
– Натанцевался, – с готовностью ответил Димка, придвигая к себе тарелку борща, накрытую до его прихода большой эмалированной миской.
Глаза у отца веселые. И сам он – Димка не помнит, чтобы хоть раз был не в духе.
