ожидании, пока мать успокоится… Успокоится или устанет.
«Ясно! Где Сане на такое пальто разориться! Сана жадная! Она всё в чулок деньги!.. А им проще! Надо? Пожалуйста!..»
Потом она тихонько заплачет над своей долей, а Ксана поднимется и сядет к окну, за которым далеко, невидимый в ночи, притаился лес и, если в комнате не зажигать лампочку, яркие мигают звезды. Или будет просматривать гербарий. Вчерашние листья она заложила в толстую книгу по домоводству, но они еще не высохли.
Дубовый лист, что сорвала она в воскресенье на стволе дерева, оказался нежного светло-зеленого цвета. Наверное, из-за того, что не видел солнца. Но точно такой же цвет бывает у листьев весной, когда уже лопнули почки, но деревья стоят еще полуголые, прозрачные и легкие, с тонюсенькими штрихами ветвей на фоне голубого неба.
Димку окликнули возле дома: «Шахтер!» Он узнал голос своего соседа Виктора Малышева по прозвищу Хорек. Тихо бренчала в темноте гитара.
– Сейчас! – отозвался Димка, спеша передать улов матери.
Хорек за что-то был осужден на полтора года, недавно вернулся и нигде не работал, поджидая мобилизации в армию. По вечерам возле дома его частенько собиралась компания, пели грустные песни, выпивали. Однажды уговаривали выпить Димку, он отказался.
Дожди и осенние ветры на время загнали Хорька в дом. Теперь он опять восседал на завалинке.
– Любишь гитару?..
Димка кивнул, усаживаясь на кирпичах напротив.
– Значит, с душой парень, – объяснил Хорек сам себе. – А которые ни черта не смыслят, – презираю. Пианины, фигины… Вот друг-товарищ!.. – Он стукнул кулаком по донышку гитары, как по барабану, и взял несколько пробных аккордов. – Чего бы тебе такое, а?..
Пел Хорек прочувствованно, с надрывом в голосе.
Димка не вникал в содержание песни. Но голос Хорька звучал грустно, потерянно, и от этого словно бы еще теплее становилось на душе у Димки.
Над таким маленьким кусочком вселенной, где по одну сторону горизонта лес, по другую – поселок Шахты, ночь опрокинула громадный купол неба. И казалось Димке, что и он, Димка, и пахучая земля под ним – лишь какая-то частица в необъятности Он и все видимое им на земле должно быть незыблемым, вечным. Как небо и звезды… Кто-то рассыпал горстку их в пруду, где сосновый парк, и такие же яркие они, как над головой, такие же не похожие одна на другую, такие же загадочные…
Лицо Хорька – белым пятном на фоне стены. И белые руки движутся по темной гитаре…
– Нет… – Он оборвал песню. – Без вина что за веселье? Тоска одна… – И вдруг заорал, разгоняя теплую торжественность ночи: – «Зануда Манька, что ты задаешься!..»
– Димка! – позвал от крыльца отец. – Иди уху есть!
Всего-то несколько раз встретились Ксана и Димка, но Ритка заметила это. В воскресенье она случайно встретила Симку Долеву и разоткровенничалась. (Неуклюжая толстушка Долева была столь же простодушной, как и любопытной: рассказать ей что-нибудь – значило рассказать всем.)
Ритка пригласила ее вместе пойти на танцы. А когда Симка удивилась, почему та не с Ксаной, Ритка, будто невзначай, заметила:
– Ей теперь без меня есть с кем ходить! – И махнула рукой.
– С кем? – насторожилась Долева.
– А!.. – Ритка сморщилась, передернула плечами. – Есть тут новенькие… – И затараторила: – Подружки, подружки… Это я дурочка! Я ей честно все, а она тихонечко, сама по себе.
– Какие новенькие? – испугалась Долева. Даже руками всплеснула.
Ритка, уводя разговор в сторону, быстро заговорила о чем-то другом, но слушок по школе поплыл, что встречаются Ксана и Димка, что дружат…
Именно в эти дни произошло чрезвычайное для всех трех поселков событие: прорвало дамбу…
Глава третья
Из трех ермолаевских прудов самый красивый был у дамбы. Расположенный между Холмогорами и Ермолаевкой, в стороне от жилья, он лежал в густых камышах, всегда задумчивый, безмолвный, темно- синий, если глядеть на его поверхность, и черный в глубине.
Налетный ветер глох в упругих камышах и редко-редко неуверенным прикосновением трогал поверхность воды. Словно мгновенная озабоченность набегала на ровное чело пруда. Но сглаживались морщины, и опять он безмолвствовал, отрешенный, в неразгаданной мудрости покоя…
Камыши, замыкаемые дамбой, окружали его с трех сторон. А по дамбе в два ряда росли дивные липы. Их ветви склонялись почти до воды, а кроны смыкались над головой, и надо было однажды прийти сюда летней ночью, нетерпеливым, молодым, чтобы, встревоженно затаив дыхание, поверить, что именно вот этой дорожкой, по дамбе, сегодня или завтра придет к вам ОНА: беззаботная, радостная… тихая и настороженная… Только когда она белым силуэтом появится в конце аллеи, вы не бегите навстречу. Надо стоять и ждать, потому что это самое необыкновенное, когда к тебе идут… Многое из всего, что бывает потом, забывается, навсегда остается только то, что было впервые.
Дожди, что прошли над поселком Шахты, над Холмогорами, над Ермолаевкой, не иссякли, а, должно быть, уплыли куда-то за горизонт, в верховья речки, и, вестники будущих ненастий, полоскали холодными струями поля и выгоны каких-то других деревень, других поселков. Но за три солнечных дня, которые установились в окрестностях Долгой сразу после дождя, речка не только не вошла в свое русло, но еще более разлилась, подтопив прибрежный тальник и старые поймы, а на четвертый день разом вспухла от шального наката воды с верховий и переполнила опять замутившиеся пруды, обрушилась водопадом через
