Колька, прежде чем сесть, тревожно огляделся: Владька и Мишка должны были присутствовать здесь по уговору.
— Ну, давай, что ли, — сказал Колька и тщательно шмурыгнул носом.
Все-таки уговорил он эту городскую…
Кравченко зачем-то подергала кучерявой головой.
— Только ты глаза закроешь, ладно? Так всегда делают, я знаю.
Вечно эти девчонки пообещают что-нибудь, а потом одно, другое. И вечно им кажется, что они все знают.
— Ладно… — легко согласился Колька.
— Шесть раз? — переспросила она.
— Что я, считать не умею?
— Ну, целуй, — сказала она, подставляя губы.
— А что ты сама глазеешь? — возмутился Колька, едва раздался звук его первого в жизни поцелуя.
Кравченко удивилась.
— Мне страшно!
— Может, мне тоже страшно, — резонно заметил Колька.
— Ну, смотри и ты, — обиделась она. — Только все это уже Совсем не так… — Голос ее дрогнул.
— Вот еще, — сказал Колька. — Не все равно тебе? Уговор дороже денег.
Она рассердилась.
— Не знаю я никаких уговоров! Целуй тогда быстро. И больше я никогда не стану целоваться с тобой. Меня Слава в Челябинске целовал, так все по-другому было. Грубый ты!
— Что я, кутенка, что ли, целую! — в свою очередь возмутился Колька.
Она от злости забыла про страх и зажмурилась.
— На!
Колька сердито чмокнул ее в губы.
— Два! — сказала она. Потом: — Три! Четыре! Фи! Какой ты неуклюжий!
— Ты, что ли, уклюжая? — справедливо изумился Колька.
— Какой гадкий! И не буду я больше целоваться с тобой! Совсем не нужно мне твоих ягод! — Она сделала движение, чтобы подняться, — У! Вовсе ты не мальчишка! У тебя даже штаны с разрезом!
— Я вот щас как тресну! — оскорбился Колька, задетый за живое. И даже размахнулся.
Она отпрянула, испуганная, заплакала и хотела кричать, но когда увидела, что бить он все-таки не собирается, только уткнулась лицом в ладони и заревела.
Колька присел рядом, верно полагая, что когда-нибудь да кончатся же эти хныканья.
Хныкать она перестала, но слез не утерла с лица, и в молчании они поцеловались еще раз.
Спускался Колька вторым.
И когда Петька выглянул через щель в крыше, они рядышком шагали по тропинке в сторону сопляковской усадьбы.
Владька тоже посмотрел в щель и начал спускаться.
Мишка, подмигнув, спросил у Петьки:
— А ты бы Светку стал так? Я бы за здорово живешь!
Но Петька ни с того ни с сего вдруг так двинул ему под дых, что Мишка отлетел на сено. Отлетел, спружинил, и не успел Никита глазом моргнуть, как точно по такой же траектории, только в обратную сторону, отлетел Петька. Никита прыгнул между ними.
— Вы что?! Я сейчас…
Опять выскочил наверх Владька.
Петька стиснул зубы.
— Ты что, приходишь на чужой двор со своими законами?! Да? Давай! Если
Никите пришлось потеснить и этого.
Образовался своеобразный треугольник с тремя возбужденными точками по углам.
Мускулы на Петькиных — скулах ослабли. По всем правилам, он должен бы сейчас вызвать Владьку на дуэль. Но он зачем-то поднял клочок сена, шаркнул его в ладонях, будто утер их, выронил, сказал: «Ладно…» И, не обращая внимания ни на Мишку, ни на Владьку, подошел к спуску.
А от дома к амбару уже бежала Светка.
— Как не стыдно! Как не стыдно, мальчики! Я не знала, что вы все такие!
Петька презрительно шевельнул губами, и, чтобы не столкнуться со Светкой, они с Никитой повернули в противоположную сторону, в поле…
Таинственные знаки
Спрятаться было негде.
Забрались в старый, глухой овраг, что начинался неподалеку от бывшей Сопляковки и, доверху поросший шиповником, тянулся к Стерле. Только в самом низу его не было ни травы, ни кустов, а жесткими, сухими комьями выступала красная глина. Весной здесь текли красные ручьи и на красных проталинах голубели первые подснежники.
Они забрались на самое дно оврага, в тесный котлован, так что почти уперлись коленками друг в друга, когда сели.
Кусты шиповника прикрывали их сверху плотной завесой. Над самым Петькиным ухом равнодушно выкрикивал перепел.
Выдержка не позволила Петьке любопытничать. А Никита, ничего не объясняя, расчистил пяткой ровный квадрат глины под ногами, к Петькиному удивлению, вытащил из кармана найденную в землянке манжету, но не взглянул на нее, а отломил сухую ветку над головой и острым кончиком ветки нарисовал на красноватой почве следующее:
Память у Никиты была отличная.
— Вот камень! — сказал он и ткнул острым концом ветки в кружок на одном из рисунков.
Петька выпрямился, как будто его вдруг осенило. Но поскольку его еще ничего не осенило, неуверенно пошевелил губами и два раза дернул себя за чуб.
Никита не обратил внимания на эти манипуляции.
— А где ж он, этот камень? — спросил Петька.
— В Москве, — просто разъяснил Никита, как если бы сказал: у дядьки косого Андрея на свалке.
Петька недоверчиво скривился было, но потом открыл рот… Потом закрыл его и яростно дернул себя за чуб. Дернул один раз, но больно. Что значило: понял! Его действительно осенило теперь.
Голова у Никиты что погреб: год назад положишь, а вынешь будто свеженькое.
Учительница Валентина Сергеевна рассказывала зимой, на вечере «Урал — земля золотая», о том, чего только нет на Урале… И сказала, что недавно вниз по Туре геологи нашли глыбу черного мрамора. Настолько чистого, что ее даже специальными тягачами уволокли в Москву, чтобы сделать какой-то памятник.
— Вот, — показал Никита. — Это Тура, а это камень. — Лицо его было замкнутым, как всегда в ответственные минуты.
— А это что? — нетерпеливо указал Петька на ряды цифр. Он привстал на корточках, готовый хоть сейчас лететь в Москву, на розыски таинственного камня.
Никита сначала на рисунке второго чертежа, а потом спрямляя его кривулины, вписал цифры:
