Ехали, пока машина вдруг не свернула резко влево, и Никита заметил далеко впереди, в лощине, деревенские крыши. Сразу шарахнулся назад, от кабины.
— Засули!
Подхватив котомки, кубарем скатились на землю и тут же скрылись в тайге…
Совесть мучила их недолго, так как они шли, шли прямиком через лес, и Лысуха казалась все время очень близкой, но оставалась по-прежнему впереди. Солнце перевалило далеко за полдень. Привязали ватники сзади к мешкам. Пот разъедал лицо, и, останавливаясь время от времени, чтобы утереть его кепками, и тяжело дыша, молча, с трудом раздвигая пересохшие губы, они ободряли друг друга неловкими улыбками: мол, ничего, вот дойдем, уж тогда сядем и напьемся…
Единственная бутылка воды в котомке Никиты могла в дальнейшем оказаться нужнее. И после долгих колебаний они сделали лишь по одному глотку… Так стоически продвигались они вплоть до Лысухи. Так выдержали, не упали у подножия горы, хотя ноги подкашивались…
Они упали головой вперед, с котомками за плечами, только у подножия Черной, или Змеиной, горы возле тоненького, благодатно журчащего ручейка. Упали и долго, ничего не соображая, лежали без мыслей, без движений.
Где-то выше бил родник. Но добираться до него сил уже не было.
Сначала лежали не шелохнувшись, потом, уткнувшись в ручеек, пили студеную, прозрачную, как воздух, текучую воду, потом, освободившись от котомок, лежали, раскинув руки, на спинах.
Они сделали четверть круга в обход Змеиной, прежде чем упасть.
В скалах, высоко над ними, двумя черными пятнами пустоты зияли выходы из пещер.
Странности человеческого существа
Тайга плотным кольцом обложила склоны Черной горы и кое-где даже длинными, точно пальцы, языками взбежала вверх по Черной, словно бы хотела поглотить ее, утопить в своей зелени — и не могла.
Ручеек, возле которого свалились путешественники, пробегал через поляну, и, немного отдышавшись, друзья решили, что лучшего места для ночлега им не найти.
Дождя не предполагалось, топлива вокруг было предостаточно, иней ночами еще не выпадал, и строить шалаш не имело смысла. Никита читал у Джека Лондона, что даже на севере спят возле костра прямо на снегу.
Сбросив лишнюю одежду, оставшись в одних рубашках и в брюках, натаскали целую кучу хвороста. Тонкого — на растопку, толстого — на ночь, целыми бревнышками.
На смену всеподавляющей усталости пришли голод и радостное возбуждение победы: все складывалось пока как по расписанию.
Завтрашний день раскроет перед ними долгожданную тайну и, может быть… Но об этом они не говорили. Они лишь иногда поглядывали вверх, на освещенные желтыми лучами скалы, и молчали. Они уже знали, что нельзя ничему радоваться прежде времени. И пока определенно они могли сказать лишь то, что доберутся до Змеиной пещеры и обследуют ее, чего бы им это ни стоило…
Запахло печеной картошкой, запахло дымной водой из котелка, сухой хворост горел ровно и ярко.
Поели медленно, с достоинством, со смаком похрустывая обугленными корочками печеного картофеля на зубах.
На закуску испекли по яйцу.
Чтобы яйца не раздавились в мешках, испекли и остальные.
Аккуратно завернули соль, собрали остатки провизии, плотно увязали мешки и подвесили их на дереве.
Пить горячую воду охоты не было. Чуть поколебавшись, выплеснули ее. Набрали из ручья и, прикладываясь по очереди, вытянули целый котелок. Из мягких пихтовых веток сделали себе постели, по клочочкам набрали сухого мха и улеглись на него с наслаждением.
Глядели в небо, в гору, на медленно ползущую по ее склону тень. И одинаковые блуждающие улыбки время от времени трогали их губы.
Завтра они найдут… Если бы можно было представить себе, что там найдут они! Но раз это тайник, должна быть какая-то посуда: кувшин, бочонок, ящик… А может, там целый склад золота? Огромный подвал и, как в кино, рассыпанные по полу бриллианты, драгоценные камни, рыцарские доспехи… Нет, в революцию доспехов уже не было.
Потом, когда погасла вершина Черной горы, улыбки уже не появлялись на их губах. Если бы они признались друг другу, они обнаружили бы, что думают об одном и том же: о доме… Как там — их близкие?..
Петька вспомнил, что мать еще два дня назад просила его приладить сорванный ветром ставень, и Петька почувствовал, как в уголках глаз его защипало, будто от пота…
Они молчали, думая каждый о своем, пока, медленная, не пришла к обоим дрема.
Тревога
Петька не мог бы сказать, отчего проснулся вдруг среди ночи. И сколько ни думал потом, не мог понять. Будто что-то толкнуло его в бок. Он разом прянул от земли, сел и уставился в темноту — туда, куда напряженно глядел неведомо когда проснувшийся Никита..
Костер тлел сбоку от Петьки — между ним и Никитой.
Все это длилось каких-нибудь несколько мгновений. Но именно в эти мгновения Петька отчетливо увидел перед собой призрак седого сумасшедшего Прони. Ни подумать ни о чем, ни сказать что-нибудь Петька не успел. Он схватил лук и выпустил стрелу в темноту — туда, где только что, буквально секунду назад, видел недвижного, будто бы растворившегося во мраке Проню.
В ответ раздался явственный вскрик. Что-то похожее на «Ук…».
Петька замер, будто окаменел, весь превращенный в зрение. Но темнота зияла перед ним, и безлюдье этой зияющей темноты казалось еще более жутким, чем только что почудившийся призрак.
Вдруг дальше той темноты, где увиделся Проня, хрустнула ветка…
Петька сжался в комок. Холодные мурашки пробежали от лопаток вниз по телу.
Краем глаза Петька видел, как сидящий на свой «постели» Никита, не оборачиваясь, чтобы нащупать хворост, взял позади себя несколько сухих веточек и, продолжая напряженно вглядываться прямо перед собой, подбросил ветки в огонь. Потом еще, еще., Петька схватил и бросил в костер желтую сосновую лапу. Огонь затрещал и сразу взвился высоко над поляной. Ночь как бы раздвинулась при этом, и Петьку увидел, что там, куда он только что стрелял, никого не было. А в — призраки Петька давно уже не верил…
Они были одни в тайге, возможно, на десятки километров вокруг… Однако тревога не покидала обоих. Только теперь Петька заметил, как оглушительно колотится его сердце.
Подняв откинутый ватник, Никита набросил его на плечи, повернулся к огню и, обхватив колени руками, стал глядеть в огонь. А Петька некоторое время еще кустик за кустиком обшаривал взглядом поляну…
Наконец куснул пересохшую нижнюю губу.
Заметил, что Никита в продолжение этих сумбурных — мгновений, переживания которых могли бы сравниться с переживаниями целых месяцев, не проронил ни слова. Хотел разозлиться. Но вспомнил, что и сам не издал ни звука, а действовал, подчиняясь каким-то случайным импульсам.
Стискивая в руке дротик, Петька тоже повернулся к костру. Поглядели друг на друга.
В глазах Никиты никогда ничего нельзя прочитать.
— Ну… — сказал Петька чужим, изменившимся голосом. Кашлянул, чтобы восстановить его.
