собой. Согласно его рассказу, он был реабилитирован, и поэтому нам нет надобности возвращаться к содержанию этих упреков. Пока не будет доказано противное, в пользу Рема говорит то, что он пользовался личным доверием таких людей, как Лоссов и Людендорф. Его солдатские доблести вскоре приобрели ему расположение Лоссова, однако его политические интриги много повредили ему потом у командира, который был не более как военным.
После несчастного случая в 1922 г. теперь наступил весьма счастливый случай: поход Муссолини на Рим. Он произошел спустя два месяца после того, как баварский рейхсвер чуть было не предпринял похода на Берлин. Благодаря походу Муссолини было обращено внимание на вождя баварских штурмовиков. Эссер, который беззаветно верил в звезду Гитлера и связал с ним свою судьбу, заявляет в ноябре 1922 г. на собрании: «Нам не надо подражать итальянскому Муссолини, у нас уже есть свой, это — Адольф Гитлер».
В значительной мере впечатление, произведенное в Германии походом на Рим, обязано было спокойному и бесперебойному развитию итальянских событий. Не произошло ни одного уличного сражения, ни одной забастовки, корона не получила ни одной зазубрины, ни у кого не вскочила на лбу шишка. Именно такая революция была по душе немецкому обывателю. Гитлер обещал поступить с парламентом таким же образом, как Муссолини. Совершенно в стиле Муссолини он заявил, что «политическая свобода всегда является только вопросом силы». Правда, за этим следовало добавление, говорящее о мучительной внутренней борьбе и сомнениях: «а сила является только результатом волн». Но эта психика неврастеника была слишком утонченна, чтобы масса могла обратить на нее внимание. Во всяком случае государственный переворот Муссолини способствовал вере в «безболезненность» грядущей фашистской революции. Подражатель Муссолини Гитлер стал популярным революционером.
Таким образом в ноябре 1922 г. произошло внезапное усилении партии. До сих пор ей долгое время приходилось на собственном опыте чувствовать, что слава редко дает осязательные результаты. Но многие из тех, кто после безумного гипноза советской республики в Мюнхене впал в состояние усталости, теперь были выведены событиями из этого состояния и созрели для Гитлера. Начался период инфляции.
Начался? Да. Прежде имел место только «рост цен». Как резкое падение валюты инфляция начинается в 1919 г., как падение моральных ценностей — только в 1922 г., в промежутке между убийством Ратенау и вторжением французов в Рурскую область. В программе «германской рабочей партии» фигурировала смертная казнь для ростовщиков и спекулянтов. Это значило: для мародеров хозяйства, которые из жажды наживы «взвинчивают» цены. О работе печатного станка, о пагубных результатах несбалансированного государственного бюджета, о влиянии крупных промышленников на обесценение денег — обо всем этом главари партии в то время не имели ни малейшего представления. До 1922 г. в народном сознании жило только представление о бессовестном ростовщичестве товаровладельцев и, пожалуй, о слабом государстве, не решающемся повесить их.
Постепенно товаровладельцы получили отпущение грехов, и распространилось страшное подозрение-догадка, что государство путем какого-то алхимического процесса уничтожает частные состояния — конечно, сознательно, с помощью злостного обмана. Ибо, чем менее организованны массы, тем отчетливее они представляют себе организованные силы государства и хозяйства, тем меньше верят они в анархический ход событий. Внезапно многим показалось правдоподобным то, над чем они еще недавно смеялись; люди поверили, что государство, хищнически манипулирующее валютой, действительно находится в руках евреев.
В то время спекулировал каждый, у кого было несколько пфеннигов за душой; никогда еще биржевой отдел газет не имел так много читателей. По движению курсов своих бумаг мелкий спекулянт чувствовал, что его держат мертвой хваткой анонимные, темные силы биржи — те самые, против которых вот уже несколько лет Гитлер произносит по две большие речи в неделю. Мелкие вкладчики начали прислушиваться к Гитлеру; в ноябре 1922 г. он выступил в один вечер на десяти собраниях в самых больших помещениях Мюнхена, причем все эти собрания были переполнены.
Личные переживания Гитлера в этот период весьма сложны. «Когда, — говорил он близким друзьям, — проходишь через десять зал и тебе навстречу отовсюду несутся крики энтузиазма и восторга, это действительно возвышенное чувство». В то время его риторика была на высоте, он выступал с большой уверенностью. Ныне у Гитлера выработалась поза «под Цезаря», но в то время он позировал в роли добродушного народного оратора, делал слушателям знаки пивной кружкой, останавливал ревущую от восторга толпу комическим «тс» на манер директора цирка.
Но затем настроение упало. «Беобахтер» медленно, но верно завоевывал свой круг читателей; в 1922 г. их было уже двадцать тысяч; мало-помалу создавались предпосылки для превращения его в ежедневную газету. Итак у Гитлера, у бывшего скромного маляра, будет своя газета с большим тиражом, и он сам будет ее лучшим агитатором. Перед Гитлером открывалась заманчивая перспектива буржуазного благополучия. «Ведь я немногого требую от жизни, — говорит он тогда друзьям, стоящим на несколько другой политической платформе, — я хотел бы только, чтобы движение приостановилось и чтобы я мог прилично существовать как редактор «Фелькишер беобахтер».
Прилично существовать! Не прошло еще и года с тех пор, как ему приходилось жить на средства своих товарищей по партии. Да и теперь еще самый крупный оратор Мюнхена занимает только небольшой домик; в чужом автомобиле он едете собрания на собрание и старается, чтобы партия не тратилась на него.
Гитлер — человек богемы, которому хочется стать буржуа и иметь возможность существовать прилично. Вполне последовательно, что он начинает выступать; в пользу солидной, натерпевшейся страхов буржуазии. В интересах этой буржуазии он клянется защищать частную собственность, а в виде награды требует от нее признания себя вождем.
Эту буржуазию Розенберг (в своих комментариях к партийной программе, вышедших в 1923 г.) возвел тогда в герои и мученики национал-социалистической борьбы: «Единственное сословие, оказывавшее еще сознательное сопротивление (к сожалению, только в теории) этому всемирному обману, было среднее сословие». Он говорит о том, что в тисках процентного рабства и марксизма «грозит погибать идейная Германия, и не только одна Германия».
«Гибнет не одна лишь Германия!» — восклицает пекущийся о мире балтиец. Заметьте: национализм патриотичен, он подчеркивает свой немецкий характер, но антисемитизм интернационален. «Идея национал-социализма, — пишет Розенберг в «Беобахтер», — под тем или другим названием распространяется во всем мире». Затем следует пророчество: «Придет время, когда у нас будет французская национал-социалистическая рабочая партия, английская, русская и итальянская». Это уже не учение Рудольфа Юнга, согласно которому социализм — специфически немецкая форма государства и был ею даже при Вильгельме II; еще меньше это подходит к прусскому социализму Шпенглера, уж скорее — к тезису Меллера ван дер Брукка: «Каждый народ имеет свой собственный социализм». Мюнхенские националисты начинают хмурить брови и констатируют, что национал-социалисты не менее интернациональны, чем марксисты.
Растет русско-немецкий сектор партии. Розенберга почти затмил новый метеор: русский немец по происхождению, авантюрист по призванию — Макс Эрвин фон Шейбнер-Рихтер. У него бурное прошлое: между прочим он был политическим агентом в Турции, и генерал фон Лоссов, раскусивший его там, весьма недвусмысленно называет его темным авантюристом. Шейбнер еще энергичнее формулирует суть нового интернационализма. «Народы, — пишет он, — начинают понимать, где их враг, они видят, что под лозунгом извращенного, ложно понятого национализма они уничтожили друг друга в угоду этому общему врагу». Это уже нечто новое. До сих пор мы слышали лишь, что враг, сиречь еврей, извращает лозунг интернационализма; отныне для этих сверхнационалистических юдофобов уже сам национализм стал опасным призраком. «Если удастся развить в великую освободительную идею то, что теперь во многих случаях лишь смутно живет в сознании и еще ищет оформления, если удастся превратить ее в систему, причем не только для немцев, но также для других народов, то жертвы мировой войны были не напрасны».
Летом 1923 г. Шейбнер-Рихтер одно время задавал тон у национал-социалистов. Иные видели в нем будущего национал-социалистического министра иностранных дел. Этот русский антисемит умышленно старался вывести национал-социализм из внешнеполитического тупика. С тех пор за канонадой громких слов у национал-социалистов скрывается своя внешняя политика, отличающаяся большой гибкостью и порой также поразительной уступчивостью.
Наиболее резкие формулировки антисемитского интернационализма нашел сам Гитлер. «В удивительном сотрудничестве, — поучает он своих слушателей по части истории, — демократия и марксизм сумели разжечь между немцами и русскими совершенно безрассудную, непонятную вражду; первоначально же оба народа относились друг к другу благожелательно. Кто мог быть заинтересован в таком подстрекательстве и науськивании? Евреи». При этом Гитлер не брезгует следующей передержкой: «Да, Бебель, который не соглашался дать проклятому милитаризму ни единого солдата, ни единого гроша для защиты против Франции, этот Бебель заявил: когда дело дойдет до войны с Россией, я сам вскину на плечо ружье».
Между тем в известной цитате у Бебеля о России не говорится ни слова ни в прямом, ни в переносном смысле, а речь идет только о Германии и защите ее территории.
Далее: «Во Франции (у нее, правда, были коренные расхождения с Германией, но для Германии они после 1871 г. ликвидированы) всеми возможными средствами культивировали непримиримую ненависть к Германии. Здесь тоже вполне ясно, что евреи стараются создать конфликт, чтобы использовать его». Итак, слушайте и поражайтесь: даже борьба с «наследственным врагом» оказывается проделкой евреев. Англию тоже науськивает на войну против Германии еврейская пресса. «Кто возглавляет всю английскую прессу мировых лавочников? Еврей Нортклифф[64]». Нужды нет, что в настоящее время брат Нортклиффа, лорд Ротермир,[65] является рупором Гитлера в Англии. «Надо было разрушить Германию, последнее социальное государство в мире; с этой целью на нее натравили двадцать шесть государств. Это было делом прессы, находящейся в исключительном владении одного и того же вездесущего народа, одной и той же расы, которая фактически является смертельным врагом всех национальных государств. В мировой войне победил Иуда».
Это не значит, что Гитлер жертвовал шаблонным патриотизмом своих слушателей в угоду интернациональному антисемитизму и антибольшевизму, что он объявил французов дружественным народом, находящимся лишь под игом евреев. Но Гитлер был на пути к этому, и на практике его агитация во всяком случае действовала в этом смысле.
Когда в начале рурской войны в январе 1923 г. правительство Куно[66] старалось создать единый фронт и в Рурской области действительно возникло нечто вроде такого фронта, антимарксисту Гитлеру, разумеется, трудно было включиться в него. Ему удалось вскоре вывернуться из затруднительного положения благодаря возникшему спору о том, следует ли прибегать к активному или пассивному сопротивлению — спору о методах. Это послужило основанием для издевательств Гитлера над наивными людьми, надеющимися «выкурить врага из Рура своей ленью и ничегонеделанием». Но вначале ему не оставалось ничего, кроме ядовитых и весьма непопулярных насмешек над «болтовней об едином фронте». Старая тенденция — изображать национальные противоречия в качестве интернациональных манипуляций евреев — привела Гитлера на необычный путь: 12 января 1923 г. он заявляет на собрании в пивной Бюргерброй: «Долой не Францию, а изменников отечеству, долой ноябрьских преступников — вот что должно быть нашим лозунгом!» В то время национал-социалисты еще мало помышляли об активном сопротивлении, которое впоследствии они проповедывали с таким пафосом. Это полностью признал Дитрих Эккарт; 8 февраля он пишет в «Фелькишер беобахтер»: «Евреям, конечно, хотелось бы втянуть нас в безумную войну с Францией, безумную потому, что мы проиграли бы ее с молниеносной быстротой, как это заранее известно».
Таким образом интернационализму своих суфлеров из балтийских немцев Гитлер придал более удобную форму «внутреннего» национализма, который в отличие от старого национализма направлял свое острие не против внешнего врага, а против части германского же народа.
Впрочем, на несколько месяцев рурская война лишила почвы национал-социалистическую идею антибольшевистского континентального блока. У «мелкого люда» в партии, у ее неимущих основателей снова выступила на первый план старая стихийная ненависть к капиталистам. Устраненный недавно второй председатель партии Кернер выступил в дискуссии на одном коммунистическом собрании и доказывал, что национал-социалисты желают лишь объединения всех немцев, настроенных против капитализма, что национал-социалисты согласны с коммунистами даже в принципиальной области, а именно насчет необходимости положить конец хищничеству матерых волков биржи. Как ни старался Розенберг высмеять горячую речь Радека о Шлагетере[67] как «еврейскую удочку», как ни заклинал он заблудших овец и как ни призывал их к вечной ненависти, твердя им, «у нас только одна конечная цель, сокрушение большевизма, и ничто не может отвратить нас от этого», все было тщетно. Штутгартские национал-социалисты, всегда отличавшиеся в партии особым упрямством, даже пригласили коммунистического депутата Реммеле выступить у них на дискуссии.
Итак ближайшей целью Гитлера было разделаться с немецким марксизмом, а конечной целью Розенберга являлось разбить восточный большевизм. Куда же, спрашивается,
