Метнулась к шкафу за косынкой, но ноги подломились, в глазах пошли черные круги.
— Не плачь, дочка, бог даст, все обойдется, — У Кузьмича срывается голос, старчески дрожит, и нельзя понять, надежда в нем или соболезнование Большая шершавая ладонь неуклюже гладит щеку. — Ничего… там. хорошие врачи, организм у него молодой, крепкий… не плачь… Что ж теперь делать… всякое бывает… такую уж мы выбрали себе долю — на работу, как в бой… Случаются и шальные пули — Спохватившись, что сказал лишнее, заторопился: — Поехали, дочка, одевайся…
Машина едет бесконечно долго. Тане кажется, что они заблудились среди этил многочисленых улиц, переулков и, когда найдут правильную дорогу, будет поздно: Сережка умрет.
— Сейчас приедем, — говорит Кузьмич и весь съеживается.
Какая-то неизвестнаая сила рванула Таню из машины, заставила пробежать по длинному коридору больницы и остановиться именно перед теми дверьми, за которыми был он, ее муж, Сергей Пeтpoв. Толкнула дверь, сделала шаг в палату и застыла на месте.
Слева, на койке, закутанный в бинты, с бледным, осунувшимся лицом лежал Сергей. Таня боком подвинулась я иеете-ли и безвольно осела на пол.
— Сереженка, родной мой, как же ты так, а?.. — Рукой потянулась к лицу и вскрикнула отчаянно, страшно — Сережа!
Очнулась в пустой, просторной комнате. Посмотрела и удивилась: где эта она и что с ней? Вошла женщина в белом халате, что-то сказала и ушла. Когда закрыла дверь, до Taниного слуха, дошил звук ее колеса, а слов пе разобрать. И вдруг обожгло: окровавленный бинт на груда муж'.
5
На вторые сутки утром Сергей открыл глаза. Таня сидевшая рядам на стуле, затаила дыхание. Тихонько позвала:
— Сережа!
Глаза повернулись к ней, я захрипел:
— Та-н-я, разбуди меня. Я не могу сам проснутся.
— Сереженька, тебе больно?
— Буди скорей!
— Ты не спишь, Сережа. Мы в больнице. Тебе руки то' ком обожгло… немного…
— Неправда… меня убило… Там же шесть тысяч вольт… Таня молчала. Глотала комок, подступивший к горлу, и не могла проглотить. 'Заговорил, заговорил, — значит, будет жить, будет!' А слезы заливали лицо.
— Почему ты плачешь?
— Я ничего… я так… я уже не плачу…
— Что в шахте?
— Ты спас людей и шахту от пожара… Там что-то могло взорваться…
— Кто подобрал меня?
— Коля Гончаров с проходчиками.
— Что говорят врачи?
— Врачи?.. Врачи говорят: ничего страшного нет. Немного полежишь здесь, и все пройдет. — Таня старается сказать это быстро-быстро, словно ждет, что вот войдет кто-нибудь в палату и крикнет: 'Нет, не говорят этого врачи, они не надеются на спасение жизни!' И опять замолчит Сережка, и снова надвинется страшная ночь.
— Ты мне говоришь неправду, Таня. Зачем?
— Они… они ничего не понимают… они… — И со слезами выдохнула: Они говорят, что ты умрешь… Это неправда, неправда!
Взгляд Сергея устремлен в потолок, высокий и ослепительно белый. Справа, из угла, тянется узкая темная трещинка, тоненько петляет среди маленьких белых бугорков и незаметно теряется.
И опять показалось Петрову, что он спит и видит сон. Сон, как спрут, засосал его в свои липкие объятия, и нет сил высвободиться из них.
— Выйдите на минутку, мы посмотрим его, — обращается человек в белом.
Сзади стоят двое, держат стеклянного спрута с длинными резиновыми щупальцами.
'Врачи!' — мелькает мысль.
Женщина в белой косынке долго разбинтовывает левую руку Сергея. Бинт собрался в большой окровавленный клубок, а она все мотает и мотает, время от времени смотрит в лицо больному, вздыхает и вновь сматывает бинт. Сергей приподнимает голову, пытаясь увидеть свои руки. Сестра прикасается к его лбу и придерживает голову на подушке.
— Не надо смотреть! Не надо…
Горюнов наклонился над койкой, спрашивает:
— Больно? А здесь?
Сергей не чувствует боли и, только когда укололи в плечо, ойкнул.
— Я так и предполагал… Плохи твои дела, парень! Может быть, придется ампутировать. Я о руках говорю.
— Как ампутировать?! Резать?! Вы шутите, да?!
Горюнов смотрит мимо больного и молчит.
— Ам-пу-ти-ро-вать… Как же это, а?! Как же я жить-то буду?! Руки… Таня! — И вдруг закричал диким, нечеловеческим криком: — Не дам, варвары, лучше убейте меня!
И затих.
На третий день началась гангрена. Выход был один — ампутация.
И немедленная…
6
Валерий Иванович Горюнов воспринял без энтузиазма Свое назначение лечащим врачом Сергея Петрова. При первом же осмотре Сергея, не вдаваясь в тонкости медицинского анализа, он твердо и категорически заключил — не выживет.
Человек эгоистичный и трусливый, Горюнов был напуган обширностью ран у больного, его воля была парализована видом человеческой трагедии. Одна мысль поставить себя в положение Петрова приводила его в уныние. Он и сам не знал, почему возникла эта кошмарная мысль, и всеми силами гнал ее. Ободрял себя тем, что ничего подобного с ним не может произойти, что вот сегодня же он пойдет домой цел и невредим, там его встретит жена, они будут смотреть телевизор, болтать о всяких пустяках, а может, пойдут в кино, наступила весна, летом они поедут на юг, к морю… От сердца отлегло, но ненадолго. Камнем над головой повисла все та же мысль. Сострадания к больному не было. В груди росло раздражение и злоба. 'Его же придется оперировать, а он умрет под скальпелем. Не хватало еще смерти пациента в моем послужном списке. Все верят в сказочки Бадьяна… Ну и пусть берет его себе!'
В кабинете их было трое. Главврач больницы супился и молчал.
— Больной безнадежен. Зачем его дополнительно мучить операцией? говорил Горюнов.
— Не согласен. Надо испытать все. Вы лечащий врач и не имеете права отказываться от риска, — возражал Вано Ильич Бадьян.
Главврач еще долго слушал, как хитрил и изворачивался Горюнов, всеми средствами старался избавиться от трудного больного. Потом встал и, скрывая раздражение, сказал:
— Решено. Вано Ильич, готовьте Петрова к операции. В конце концов, каждый поступает так, как подсказывает долг и совесть.
