газет и по радио. И грустно нам оттого, что реже стали писать нам письма. Очень мы по вас соскучились.
Приезжайте непременно в этом году. Когда будете ехать, дайте знать, какой дорогой. Если московской, то встретим в Грязях, если воронежской, то в самом Воронеже. Целуем вас крепко. Письмо писала ваша мама Анастасия Алексеевна Титова, и папа ваш сидит рядом и тоже целует вас и кланяется'.
Рита. Брось все и немедленно ответь родителям!
Таня. Хочу к бабушке. Я теленочка давно не видела.
— Теленочек — это, конечно, важно.
Рита. А кто держит? Купим билет и поедем. Подумаешь, важность какая!
Таня. Куколок своих я сама повезу. Жанну в капюшон одену, а Петьке пальто… И чемодан буду вместе с мамой нести…
— Ты у нас очень хорошая девочка! Но вот если бы еще придумала, как денежки печатать, тогда бы все было о'кэй!
Рита. Займем денег…
Таня. А о'кэй — это денежки?
Рита. Да.
Таня. Все равно хочу к бабушке.
— Успокойся, лягушка-путешественница! Думаешь, я не хочу?
Рита. Через неделю пенсия, что-нибудь сообразим. У мамы моей займем. Завтра закажу билет до Воронежа.
'Ты все можешь, если видишь, что я очень хочу. Будешь голодать, мерзнуть, ходить в лохмотьях… Имею ли я право принимать эти жертвы? Нас теперь не двое, а трое…'
Помню, как в трудный период, почти четыре года назад, когда московское издательство вернуло назад рукопись повести 'Всем смертям назло…', когда рухнула надежда и вновь подступило отчаянье, мы уехали в деревню. Рита просто силой увезла меня туда. Я ходил по степи, по полям, которые когда-то сам пахал, засевал хлебом, где изнывал от жары, мок в проливные дожди и мерз в лютую стужу. Я ступал по земле, на которой родился, от которой набрался сил и потом ушел в иную жизнь. Ходил и чувствовал, как обретаю покой и уверенность в себе. Мне хотелось быть сильным к стойким, как эта земля, густой добринский чернозем, земля моих дедов и прадедов. 'Нет, не все кончено. Я буду писатьЬ
А судьба (вернее сказать, брат Евгений) свела меня с корреспондентом добринской районной газеты Липецкой области Леонидом Сергеевичем Соловьевым.
Давно, еще до того как я начал писать свой рассказ о Рите, мне удалось написать и опубликовать несколько критических статеек о вышедших в свет в ту пору книгах различных авторов. Это были скорее аннотации, иногда попытка осмыслить проблемы и жизнь, затрагиваемые в произведениях. Одна из этих статей, опубликованная в московском журнале 'В мире книг', попала на глаза сельскому корреспонденту, поэту, выпускнику Литературного института имени Горького Леониду Соловьеву. Он запомнил ее, потому что та статья касалась его однокурсницы.
— А стихами или прозой не балуешься? — спросил он при знакомстве.
— Нет, — ответил я и опустил глаза.
— Ну, если что появится, давай нам, посмотрим, поддержим…
— Чего ты стесняешься! — рубанул Женя. — Он парень свой. Ты же говорил, что пишешь.
— Нет. Кроме критических статей, ничего, — твердо ответил я.
Пуганая ворона куста боится. Стал бояться и я официальных печатных органов. Знакомство наше с Соловьевым продолжалось и переходило в дружбу. Мягкий, добрый человек, с тихой застенчивой улыбкой, он вызывал уважение и располагал к себе. К нему-то и попал тот, уцелевший от огня, зубописный вариант повести 'Всем смертям назло…'. Три дня, пока она читалась, я убегал с утра в степь и мотался там как угорелый, то кляня себя, то успокаивая. А Леонид Сергеевич как ни в чем не бывало явился в воскресенье, смахнул дорожную пыль с рубашки и медленно протянул:
— Так вот что… печатать будем твою повесть…
— Как?
— Из номера в номер, с продолжением. Всю повесть… Вот так, товарищ критик…
— А читать станут?..
— Кто?..
— Читатели.
— Я думаю, да. Ты должен лучше меня их знать, они твои земляки. Ты же вырос среди них.
— Вы знаете, Леонид Сергеевич… — И я рассказал ему о том, что уже посылал эту вещь в издательство, и о том, что получил письмо, и что лучшие варианты повести сжег вместе с той, первой, разгромной рецензией.
— Печатать твою повесть мы будем немедленно, — сказал Соловьев. — И знаешь, Слава, ты идешь в литературу, это сложный и трудный мир, там тебя ждет больше шишек, чем роз. В любой сфере человеческой деятельности много прилипал, людей около дела. В литературе их больше, чем где бы то ни было. Вероятно, к одному из них и попала твоя рукопись.
То были после кризиса счастливые дни. На редакционном 'газике', который водил мой брат Евгений, мы целыми днями кружили по полям, фермам, садам, колхозам и совхозам. Разговаривали с доярками, трактористами. Меня узнавали земляки, кто по дальнему родству, кто по фотографии, напечатанной в районной газете вместе с первой главой повести. И не узнать было просто трудно: уж очень заметна отметка!
Однажды пыльные проселочные дороги моей родной Добринки завели нас в отдаленный полевой стан колхоза имени Фрунзе. Знойно припекало солнце, горизонт был залит густым переливающимся маревом, стадо коров тесной кучей толпилось в желтой воде мелкого болотца, под низким деревянным навесом на белых молочных флягах, вверх дном опрокинутых ведрах, на низеньких скамейках широким кругом сидели доярки. В центре круга, прямо на земле, лежал маленький дочерна загоревший человек в синей майке и громким голосом вслух читал газету. Мы оставили за стадом 'газик' и подошли незамеченными. Я прислушался и замер.
— 'Сергей встает, делает несколько шагов вперед и падает лицом вниз в жидкую, холодную грязь.
— Надо встать, встать, встать… — командует он и не слушается собственных команд. — Ток выключен. Кабель еще горит.
Сергей поднимается на коленях, проползает несколько метров и падает мокрым телом на голубую змею огня…'
Где-то в синеве, над самой моей головой, колокольчиком зазвенел жаворонок. Чуть в стороне от меня пронзительно трещит кузнечик, вдали мычит корова, и где-то рядом невидимый свистит суслик. Сердце сжалось и поднялось вверх, к горлу. Заставляю себя слушать звуки степи, но от голоса нет спасения.
— 'Его нашли проходчики. Он лежал на кабеле метрах в десяти от трансформаторной камеры, тихо стонал и просил пить. Глаза Сергея были широко раскрыты и удивленно смотрели вверх. На правой ноге горел резиновый…'
А жаворонок звенит, и к нему никак не может подстроиться кузнечик. Моя земляки читали третью главу из повести 'Всем смертям назло…', впервые опубликованную в моей родной районной газете 'Заря коммунизма', за пять лет до того, как она попала на страницы журнала 'Юность'. Так я впервые увидел глаза своих читателей и до ноющей боли в груди понял: надо писать, надо перерабатывать, улучшить повесть и добиваться ее публикации. Но до журнала 'Юность' мне еще предстояло пройти долгую и нелегкую дорогу.
'Поздравляю с новосельем! Добрый день, дорогие Владислав Андреевич, Маргарита Петровна, Танечка!
Большое спасибо за письмо. Оно вновь взбудоражило мой класс. Завтра ждите огромное письмо — пакет с детскими исповедями. Мы с каждым днем все больше проникаемся к вам огромным уважением. Теперь вы наш, вошли в плоть и кровь моих детишек. Говорят о вас постоянно, следят за печатью. Все статьи о вас, о вашей повести сохраняем. Это богатый материал для воспитателя. Теперь для ребят
