— Ну, старик, ты неправильно понимаешь задачи литературы. Думать надо, старик, думать. И еще… Очень прямолинеен у тебя сюжет. Все в лоб, напрямик, читателю и задуматься не над чем. Ты все разжевываешь. Сейчас так не пишут. Закрути фабулу покруче, переставь главы, переплети судьбы, ретроспекции побольше. Она очень выигрышна. Умело построить композицию это, старик, пол-успеха! В изложении должен быть динамизм! Чтобы каждая строчка стреляла. Да, и вот что… Ну зачем ты описал выпивку? Сергей хороший, положительный герой, и вдруг водка. Ложка дегтя в бочке меда. Не надо, старик, не надо. Этого не примет наш читатель. Роз на этом не отхватишь!
— Чего?
— Роз. А шипов в нашей жизни и так достаточно. Работай, старик! И не задерживай. Учтешь эти замечания, и четвертый номер журнала выстрелит твоей повестью. Вот твоя рукопись, просмотри и присылай.
В два часа дня он распрощался и уехал. Так я начал постигать писательский опыт. Все смешалось в моей голове. Я перестал понимать, что хорошо и что плохо. Каждому начинающему очень хочется увидеть напечатанными свои произведения. Я сгорал от этого желания. Нет, не потому, что лучше других или хуже. Для меня эта публикация была больше чем удовлетворение самолюбия. Решался вопрос: быть или не быть? Найду я свое место в жизни или нет? Я уговаривал свою совесть пойти на сделку, написать так, как требует журнал, начинал переписывать, но в груди поднимался глухой протест, и я не мог ничего поделать с собой. 'Дурак, пропадешь ведь так!' — ругал и уговаривал сам себя. Но дело не двигалось вперед. А по ночам мучили дурацкие, кошмарные сны. И будто бы мой Сергей приходил ко мне, ругал меня последними словами, обзывал предателем и трусом, и Таня все плакала и упрекала в неблагодарности, и сам я горел на медленном жарком костре.
Вот эти главы, которые написал тогда, сбитый с панталыку своим редактором, и которые выбросил потом с радостью и облегчением, как ложь, как попытку пойти на компромисс с совестью. Прости меня, читатель, за это отступление, но, может быть, оно наглядно покажет тщетность моих попыток обмануть свою совесть, написать заведомую ложь, может быть, это поможет кому-то избежать подобных ошибок.
Повесть 'Всем смертям назло…' у меня тогда начиналась так:
'Письмо Иван Кондратьевич Горюнов, ответственный работник здравотдела, получил вечером. Взглянул на конверт и обомлел. Противно задрожали коленки, к горлу подступила тошнота. Читать письмо не хотелось. И так понятно… Что может написать ему человек, у которого он отнял сына? Присвоил… воспитал… дал образование, мыкался всю жизнь по городам, оберегая Валерия от нежелательных встреч. И вот…
Тайна, которую так тщательно хранили почти тридцать лет, может раскрыться.
'Сын, ты носишь чужую фамилию! Этот человек не отец тебе! Он вор! Он преступник! Он…'
Иван Кондратьевич безвольно опустился в кресло и закрыл глаза. В голове шумело, в висках неровными толчками билась кровь. Сколько раз он намеревался сказать приемному сыну правду и не решался. Боялся, что Валерий оттолкнет его от себя, перестанет называть отцом, разыщет того, настоящего, родного, и уйдет. Сейчас Валерий уже сам отец, подающий надежды хирург, но что он подумает… Ведь столько лет обманывали его. И что скажут сослуживцы, когда разразится скандал?
В комнату неслышно вошла жена. — Что случилось, Ваня? Ты бледен.
Горюнов вздрогнул и молча подал письмо. И пока она читала, Иваном Кондратьевичем овладело какое-то непонятное безразличие. Не хотелось ни думать, ни тем более предпринимать что-либо. Тянуло в сон, словно он не по своей воле принял изрядную долю снотворного, старался противостоять его действию и не мог.
Если бы очнуться завтра и узнать, что все решено, со всем покончено, пусть даже падет позор на его седую голову, но только не слышать всего этого, не принимать самому никаких решений.
Полжизни он прожил в страхе. И в горе, и в радости Иван Кондратьевич ежечасно ждал, что явится тот геолог с густыми, колючими бровями, прежний муж Валентины, и отберет сына. Правда, в последние годы щемящее чувство опасности слегка притупилось, но прежние переживания сделали свое дело. Нервы Горюнова стали пошаливать. Да и Валерий, окончив медицинский институт, принес в дом немало тревог и волнений. Вырос он заносчивым и самолюбивым человеком и в первый же год трижды менял место работы. Нигде не мог ужиться с людьми. Постоянно приходилось вмешиваться Ивану Кондратьевичу, фигуре в медицинских кругах видной и авторитетной.
А скольких трудов стоило ему уговорить сына поехать работать на периферию! Оставаться молодому врачу в Донецке было нельзя. Хотя бы из-за того, что его отец, член комиссии по распределению специалистов, отнюдь не хотел давать темы и повода для ходких в печати фельетонов. И новоиспеченный хирург Валерий Иванович Горюнов, затаив обиду на отца, уехал из областного центра.
— Будь уверен, папочка, на задворках я не задержусь! — бросил он на прощание.
Папочка не возразил, но предупредил, что его содействия в этом не будет.
Да, уже не тот сегодня Иван Кондратьевич Горюнов. Совсем не тот. Вот и сердчишко пошаливает, и воздуха в легких до третьего этажа не хватает, и нервы… В прежние-то годы он бы не сидел на месте, случись такое. Чемодан в руки и фьють в края иные. Видно, совсем измотала его жизнь.
Горюнов посмотрел на жену и понял: подтверждаются его самые худшие предположения. Валентина стояла, прислонившись к столу, по ее щекам катились слезы, плечи опустились.
— Ваня! Ларин в Донецке. Он зовет к себе Валерия.
— Я это чувствовал, я это знал… — жалобно простонал Иван Кондратьевич.
— Иван Егорович болен, и, очевидно, серьезно. Иначе он не решился бы на этот шаг. Боюсь, что надо торопиться…
— Боже мой! Неужели я переживу все это! — закрыв лицо большими волосатыми руками, выкрикивал Горюнов.
— Решай, Ваня, это его последняя просьба.
— Не хочу я ничего решать! Оставь меня в покое!..'
Далее шла та глава, которая сейчас стоит в повести первой. Тогда мне казалось, что я сразу убиваю двух зайцев. Закручиваю сюжет и даю характеристику еще одному врачу. Вообще-то в жизни такое могло быть, но я же писал не детектив. Нижеследующая глава стояла примерно там, где Сергей начинает ходить.
'Объяснение Валентины Аркадьевны со своим сыном, хирургом Валерием Ивановичем Горюновым, было тяжелым и долгим. Когда Иван Кондратьевич наотрез отказался сообщить Валерию правду, она, ни слова не говоря, выбежала из квартиры и, взяв такси, укатила к сыну. Какая-то очень крепкая струна лопнула в ее душе, воскресив то, что считалось давно забытым и глубоко похороненным. Может быть, это было признанием той ошибки, которую она совершила много лет назад: порвав с Лариным и забрав двухлетнего Валерку, она ушла с Горюновым. Может, в ее груди с новой силой вспыхнула обида на неудавшуюся жизнь, на крушение надежд о тихой, спокойной жизни, рисовавшейся ей в те далекие годы? Кто знает. По крайней мере, Горюнов ей не дал того, из-за чего она ушла от Ларина. Спокойной жизни не получилось. Незаметно прошла любовь, а ее место заняло отвращение к Ивану Кондратьевичу, к его постоянной трусости перед возможным разоблачением тайны сына.
И Валерий вырос не таким, как хотелось ей. Не сбылась затаенная мечта Валентины Аркадьевны. Ни характером, ни лицом не похож он был на Ларина.
'Как объясню ему и обман, и решение рассказать правду? Виноват Горюнов? А где была я? Его мать?.. За ошибки надо расплачиваться, даже перед собственными детьми'.
Валерий был дома. Не позвонив, Валентина Аркадьевна толкнула дверь и очутилась в комнате.
— Мама, ты? — удивленно вскинул брови сын. — Что случилось?
— Валерик… — Мать выдохнула воздух и опустилась на стул.
— Что-нибудь с папой?
— Нет! Да!
— Как тебя понимать?!
— Валерик, сынок… — Мать заплакала. — Прости меня. Иван Кондратьевич не отец тебе. Мы трусы. Он усыновил тебя, не спросив разрешения у твоего настоящего отца.
— О чем ты говоришь, мама! Ты здорова?
