Четвертый раз я проходил здесь. Следы, проложенные нами впервые в нетронутом снеге, превратились сейчас в хорошо утоптанную, очищенную ветром тропу. Тропа не везде шла по нашим следам, местами мы изменили ее и сократили. Вот здесь, боясь лавины, мы шли близко к скалам, теперь след вел прямо вниз. Осторожность первых дней была забыта.
Я был очень рад, что мог идти один. Спуск с вершины я хотел пережить в одиночестве. Но слишком увлекаться отвлеченными мыслями нельзя: есть сложные места, требующие большого внимания. Я все еще чувствовал сильную усталость и тяжело опирался на палки.
Мне навстречу поднималась одинокая фигура. Кто это – один из шерпов, желающих помочь нам, или один из швейцарцев?
Фигура приблизилась, и я узнал ее: это – Ламбер.
Он один из величайших альпинистов нашего времени, в Гималаях – почти мистическая и, вместе с тем, трагическая фигура. Дважды он приближался к вершине вершин – Эвересту ближе, чем кто-либо до него. Но ветер, который и сейчас бушует вокруг, заставлял его вернуться.
Мы остановились друг против друга: два маленьких, подгоняемых собственными желаниями, человека в бесконечности, случайно встретившиеся на одной вершине в роли конкурентов.
– Вершина? – спросил Ламбер на ломаном английском языке.
– Да, – ответил я, – вершина.
Ламбер обнял меня:
– Поздравляю, поздравляю!
Это был не пустой жест вежливости – я думаю, что он был искренне рад нашему успеху.
Порывы ветра заставили нас наклониться. Для меня эти порывы были последним приветом вершины, для Ламбера предостережением смерти о трудности ближайших дней.
– Желаю счастья, – попытался я сказать ему на ломаном французском языке, и мы расстались.
Иногда я останавливался, поворачивался и смотрел вверх. Высоко в небе я видел вершину с длинным снежным флажком и далеко под ней маленькую фигуру Ламбера. Я был рад за него – у него еще была радость недостигнутой цели, и он мог отстаивать еще раз желания человека в споре с богами.
Я подошел к месту, где находился лагерь II. Ледовые и скальные крючья, кошки и веревки лежали еще там. Спускающиеся с нами шерпы должны были доставить все это в базовый лагерь. В этом отношении они бережливы, как хорошие домашние хозяйки. И у меня появилось стремление к порядку. Большие дела окончены, теперь наступил черед малых дел.
В то время, когда я собирал снаряжение, я почувствовал странную товарищескую связь между ним и мной. Оно, изготовленное из стали, сплавов, дерева и нейлона, казалось безжизненным предметом, которое можно где-либо применить. Я вспомнил усердие того труженика, который делал мне кошки. Он крупный альпинист, поднимавшийся на многие трудные вершины. Мне кажется, что он относился ко мне хорошо. Зная, что я материально весьма стеснен, он подарил мне различные запасные части, крючья и ледовый молоток. Его пожелания жили теперь в этих предметах.
Смотря на лежавшее здесь снаряжение, я почувствовал болезненную тоску по своему ледорубу, не какому-то особенному ледорубу современной конструкции, а самому обычному, который сопровождал меня в прошлом году в моем путешествии по Западному Непалу, хотя он и был лишней нагрузкой, когда мы ходили по крутым горным тропам или мучались на бесконечных осыпях. Потом он служил нам надежной опорой при переправах через трещины, переходить которые без этого куска стали и дерева было бы безответственным вызовом судьбе; он помог нам покорить вершину.
Этот старый, изъеденный ржавчиной ледоруб, темляк у него до того потерт, что грозит вот-вот порваться – мой старый доверенный друг, дважды совершавший со мной путешествие по Гималаям, он разделил со мной счастье на вершине. Я оставил его в снежной пещере, и один из шерпов должен был принести его вниз. Мне очень грустно, что последние шаги там на этой вершине я делаю без своего старого друга.
Я сижу на снегу на негреющем солнце и предаюсь воспоминаниям. Путь, шедший до сих пор по снегу и льду, дальше проходит по осыпям и камням. Мне нужно снять кошки. Несколько раз я пытаюсь сделать это, но мои больные пальцы не могут расстегнуть пряжки фитилей. Убитый своей беспомощностью, я жду.
По гребню спускается одинокая фигура. Это мог быть швейцарец, могли быть Сепп, Гельмут или один из шерпов. Если это швейцарец, то, не доходя до места, где я отдыхаю, он, вероятно, обойдет по северному склону и минует меня.
Я надеялся, что это кто-либо из наших, и мой задумчивый отдых закончится. Как ни приятен отдых, я стремился к теплу долины. Я хочу в лагерь I. Но мне мешали кошки, которые я не могу снять сам со своих ног. Спускающийся еще не дошел до места, где расходились наши следы и следы швейцарцев. Если это швейцарец, он, увидев меня сидящего здесь в одиночестве, вероятно, забеспокоится и подойдет ко мне, так как для обычного отдыха погода слишком неподходящая. Я еще раз попытался снять кошки – очень не хочется просить помощи у постороннего. Тщетно. Мне стало стыдно за свои глупые попытки и еще больше – за глупую гордость.
Спускался Сепп. Он сел рядом со мной. Мы почти не разговаривали. Просто не о чем было говорить. Мысли о том, что нас трогает прощание с вершиной и скорое возвращение в долину, потеряли бы свою прелесть, если бы мы попытались их облечь в слова.
Было очень приятно и спокойно сидеть. Боли тревоги и счастье на вершине стали уже только воспоминаниями, но именно поэтому, что они перестали быть событиями нынешнего дня, они стали как бы частью нашего собственного я.
Сепп снял с меня кошки. Мы уложили все снаряжение в кучу, которую шерпы не могли не заметить, если они в связи с победой и забудут о своих «домашних» обязанностях.
Мы вышли на крутую осыпь, по которой идет тропа к лагерю I. Как был труден подъем по этому склону, когда мы преодолевали только первую ступень на нашей Гималайской лестнице к небу! Тогда при каждом шаге осыпь съезжала и каждый метр высоты доставался с большим трудом, пока неумолимые ноги шерпов не вытоптали здесь тропу.
Нам было легче – мы стояли во главе группы и пытались подняться на вершину. Но эта попытка стала
