выйти на ринг, и вдруг со всего размаху толкнул дверь ногой, открыл ее, шагнул через порог и лягнул дверь с той стороны.
А у меня как-то само собой получилось: я подставил свою ступню, дверь ударилась, самортизировала, и получилась щель. Я тотчас же прильнул к ней: что же там будет?
Доктор, склонив подстриженную под короткий бобрик лобастую голову, что-то писал, торопливо и нервно. «Ну, ясно, — подумал я, — невропатолог сам должен быть нервный». А парень стоит, держит анкеты за спиной и босой ногой шлепает по полу.
Доктор по-прежнему пишет, а парень шлепает ногой. Интересно, долго так будет продолжаться?
Наконец доктор резким движением положил ручку на стол и, не поднимая головы, рыкнул:
— Ну-у?
А парень без всякого смущения в ответ:
— Ну во-от, я прише-е-ел. — И шумно вздохнул, расправляя плечи.
Доктора словно пружиной подбросило, он вскочил, оперся кулаком о стол. Ноздри его трепетали, глаза сверкали гневом.
— Садись на стул! — почти заорал он.
Парень, играя мускулатурой и явно красуясь, важно прошагал до стула и, небрежно бросив на край стола листы, принялся усаживаться с таким видом, будто он пришел к теще на блины.
Доктор, шумно дыша, принялся его осматривать, ощупывать, остукивать, резким тоном подавая команды: «Руки вперед!», «Растопырь пальцы!», «Закрой глаза!»
Наконец послышалась команда:
— Марш на кушетку!
Парень, по-прежнему красуясь, какой-то приплясывающей походкой направился к кушетке и долго укладывался на ней. Доктор, постукивая себя по бедру молоточком, нетерпеливо ждал.
— Ну-у, разложился? — и несколько раз провел ему рукояткой молоточка по груди и животу, перешел к ногам и там черканул по подошвам ног… Парень, игриво гоготнув, дрыгнул ногами.
— Лежи у меня! — процедил сквозь зубы доктор и наложил указательный и средний палец парню на глаза. Что он там сделал, я не понял, но парень, крикнув: «Ой», ударил доктора по руке.
Доктор брезгливо поморщился:
— Ой? — сказал он. — Не годен. Следующий!..
Когда атлет выходил, я не узнал его: сутулый, жалкий, словно футбольный мяч, из которого выпустили воздух.
Теперь идти мне. Подошел, подобрался весь, как перед прыжком с высоты, приоткрыл дверь.
— Доктор, разрешите войти?
А из-за двери:
— Кхм-кхм! Да-да, войдите.
Вошел, прикрыл за собой дверь, встал по стойке «смирно».
— Здравствуйте, доктор!
Смотрит на меня с интересом.
— Кхм! Кхм! Здравствуй, здравствуй. — И широким жестом: — Прошу на стул.
Я четко подошел, положил перед ним документы и сел. И выпрямился. И замер.
Доктора словно подменили: сияющий, светлый. Посмотрел, постучал, покомандовал, но уже тоном отеческим, мягким.
— Прошу на кушетку.
Я быстро улегся, вытянулся в струнку — сама готовность! Теперь надо быть внимательным: отчего это парень ойкнул?
Доктор размашисто прочертил мне рукояткой молоточка по груди, по животу, по ступням. Подошел к голове, наложил мне пальцы на глазные яблоки и… Из глаз моих посыпались искры…
«Что он делает?! Больно же!..» Но я был готов ко всему — стерпел, не крикнул «ой!» и даже не шевельнулся. А он все давит и давит. Боль несусветная. Чтобы как-то уменьшить ее, я чуть передвинул глазные яблоки — пусть давит на новое место. А он, — вот уж действительно — зверь, — надавил еще сильнее. Тогда я озлился: «Не шевельнусь больше, хоть выдави совсем!»
И не шевельнулся. Вытерпел. И он отпустил. Слышу только — хлопает меня ладонью по плечу:
— Молодец, отлично! — и поставил мне в листе отличную оценку.
Последний барьер
Все остальные кабинеты были для меня «семечки». Первая отличная оценка невропатолога сыграла свою роль: я видел, с какой почтительностью рассматривали врачи мой длинный лист. Ну и еще, конечно, мои: «Разрешите войти?», «Здравствуйте, доктор!», «Спасибо» — тоже значили много.
Наконец все! Я прошел предпоследний кабинет. На сводный лист любо-дорого смотреть! Ни у кого не было такого! И вот мне предстоит последнее решающее испытание: кабинет отоларинголога…
От подобранности моей не осталось и следа. Страшно…
Подхожу к кабинету, ноги дрожат, подгибаются. Занимаю очередь. Стою. Мечтаю: вот была бы там сейчас старенькая добренькая женщина-врач. В очках. Лицо в морщинах. Подслеповатая. Может, она и не увидит мой шрам. А если бы и увидела, то ее, старенькую, добренькую, можно и уговорить. Слезу пустить, поплакать… И еще сводный лист у меня такой хороший..
И так я ее себе нарисовал, что видел на ее лице каждую морщинку и даже голос слышал — слабый, слегка дрожащий…
Меня толкнули в спину:
— Ну иди, чего стоишь, твоя же очередь!
Я очнулся, подошел к двери и остро ощутил, как бьет меня отвратительная дрожь и тело потом покрывается. Сейчас вот… Сейчас.
Открываю дверь и слышу свой жалкий, подхалимский голос:
— Доктор, разрешите войти-и-и?
Я ждал, что сейчас прозвучит в ответ надтреснутый старческий голос, а в ответ прогудело раскатистым басом:
— Да-да, входи!
Я вошел и обомлел: сидит здоровенный рыжий доктор в белом халате с засученными рукавами. На мускулистых руках — огненные волосы, пальцы толстые, как сосиски, и тоже волосатые. Ну разве такого уговоришь?..
— Здравствуйте, доктор!
— Здорово, — пробасил в ответ. — Садись. — И, прищурив глаза с пушистыми белыми ресницами, вопросительно на меня посмотрел.
Я нерешительным движением положил перед ним листы и, как бы поправляя бумаги, пододвинул к нему сводный лист. Но он, даже не поглядев, отложил сводный лист в сторону и взял свой. И я совсем скис. Скидки мне не будет. А как он на меня посмотрел!..
И началась проверка: на слух, на шепотную речь. Слышал я хорошо и отвечал точно.
— Та-а-ак, та-ак, — добродушно басил он. — Хорошо-о-о!
А я не спускал глаз с воронки, которую вставляют в ухо. Как на кобру смотрел, с душевным содроганием. И вот его толстые пальцы-сосиски тянутся к воронке.
— Давай сюда ухо.
Подставляю левое. Смотрит, кладет воронку на стол, берет ручку, макает в чернильницу.
— Та-а-ак, хорошо-о-о. Запишем: левое ухо… — Перо, споткнувшись, брызнуло чернилами. Доктор, чертыхнувшись, поморщился: — Во! Кляксу посадил. Хорошая примета! — Взял пресс-папье, промокнул и, продолжая писать, сказал: — Давай правое ухо.
Я ни жив, ни мертв: «Что делать? Что делать..?»
