Елань, лагерь, аэродром с выбитой лысиной в центральной части, ниточкой тянутся рельсы, паутина проселочных дорог, поля с колосящейся пшеницей, хутора, деревушки. Все словно нарисовано рукой дотошного художника, волнует, привлекает взор. Хоть тысячу раз смотри — не насмотришься!
Но нам надо работать. Говорю в трубку:
— Два виража, левый — правый, по пятнадцать градусов!
Начинает делать, но, конечно, не так: заваливает сразу в крен, не увеличив скорости, и машина лезет вверх. Молчу. Пусть сам увидит.
Вираж сделан, и на высотомере стало на сто пятьдесят метров больше. Не видит, будто так и надо.
Делает правый вираж — еще сто пятьдесят! Опять не видит! Ладно, теперь пусть сделает штопор, чего тянуть?
Говорю в трубку:
— Сделайте левый штопор. Два витка. Выполняйте!
Жду. Никакой реакции. Самолет идет по горизонту, набирает высоту.
— Вы меня поняли, Баскаков? Левый штопор. Два витка!
Кивает головой: «Понял». И снова продолжает полет по прямой. Не решается. Страшно.
Внизу под нами виражит самолет. Мы вошли в чужую зону.
Начинаю терять терпение:
— Баскаков! Вернитесь в свою зону!
Зашевелился, посмотрел за борт, развернулся. Вот наша зона: озеро и хуторок. На приборе две тысячи шестьсот. Продолжает полет по прямой.
— Баскаков! Выполняйте задание: левый штопор, два витка!
Опять никакой реакции. Боится.
Я теряю терпение. Убираю мотор, гашу скорость до критической и резким движением левой ноги сваливаю машину в штопор.
Мне из — задней кабины хорошо виден весь самолет. Вот он, перевернувшись через крыло, лег на лопатки и затем, круто опустив нос, сделал виток вокруг своей оси, пока что вялый, неопределенный. Второй — уже энергичный, и машина, словно живая, коротко вздыхает: а-ах! А-ах!
— Выводите!
Педаль ножного управления тотчас же сдвинулась вправо. А ручка? Ручка торчит под сиденьем. Держит, значит, у груди…
А машина, глотая высоту, отсчитывает витки устойчиво и резво.
Я хочу добиться, чтобы он переломил себя, свой страх и вывел бы сам.
— Выводите!
Никакой реакции. Правая педаль до отказа.
— Ручку! Ручку от себя!
А машина: а-ах! А-ах!
Хватаюсь сам. Не тут-то было: управление зажато. Намертво!
— Ручку-у! Отпусти ручку!
Не слышит… Страх коснулся моего затылка холодными пальцами. В долю секунды десяток вариантов, и все отметаются, как непригодные.
«Выпрыгнуть с парашютом? А как же он? Нет, не пойдет!..»
А машина крутит, крутит…
В отчаянии нагибаюсь, беру обеими руками ручку и что есть силы дергаю. Ручка подалась! Вращение мгновенно прекратилось.
Вывожу самолет из пикирования. Высота триста метров. Я весь как тряпочный…
Садимся, заруливаем. Подбегают ребята — Глущенко, Кравченко, Масляков, лица бледные- бледные.
— Что случилось, товарищ инструктор?
— Ничего! Все нормально. Откуда вы взяли? Садитесь, Глущенко, идите в зону в самостоятельный полет: два мелких, четыре глубоких, два боевых, штопор — два витка. Масляков! Садитесь в заднюю кабину, хотите?
Масляков делает кислую физиономию:
— А что поделаешь, товарищ инструктор, надо!
Маслякова до сих пор тошнит в полете, и мы с ним решили: надо закаляться. И он упорно летает, летает, и всякий раз его рвет. Жалко. Отличный летчик и парень замечательный.
Вылезаю, снимаю парашют, иду искать командира отряда.
Чулков стоит в отдалении, скрывая свое смущение за темными стеклами очков. Подхожу и вызывающе:
— Товарищ командир, может, вы слетаете с Баскаковым на штопор?
Ворчит миролюбиво:
— Ладно, ладно, не задирайся, видел. Отчислим уж…
Экзотика
Приказ пришел неожиданно. Из Москвы: «Начальнику школы. Вам надлежит выделить одного летчика на транспортную работу в Средней Азии…»
Переглянулись желающие сменить должность инструктора, призадумались: «Мы к тому климату непривычные. Жарко, скорпионов много и тарантулов. Подождем «.
А я подумал: «Средняя Азия? Пауки? Скорпионы? Тарантулы? Удивили! А экзотика восточная? А барханы? А верблюды с колокольчиками? Поеду!»
И поехал. Но не туда, куда просился, а куда послали… И как ни тешил я себя в мыслях Средней Азией, как ни готовился к ней, все же поездка до места назначения произвела на меня удручающее впечатление. Безводные пустыни, раскаленные пески, бледное солнце в белесоватом небе, жара… Поезд, скрипя колесами, медленно тащился среди барханов, и кажется, нет им конца и края и никогда мы не доедем до станции.
В довершение всего началась пыльная буря. Горячий ветер с ревом проносился вдоль поезда, поднимая тучи пыли, песчаной завесой загородилось солнце. Разом померк день. За окном и в вагоне заметались вихри, и не было спасения от всюду проникающего песка. Он скрипел на зубах, забивался в легкие, толстым слоем оседал на вспотевшем лице.
И в душу мою вкралось сомнение: «А не ошибся ли я, дав согласие поехать в этот ад?»
Думая об этом, я сел в автобус, следующий до аэропорта, и с этими же мыслями постучался к командиру транспортного отряда. Мне ответили:
— Да-да, войдите!
Командир, пожилой сутуловатый мужчина, стоял у раскрытого настежь, окна и смотрел на подруливавший к линейке большой четырехмоторный самолет. Мне видно было, как дежурный, пятясь, ловко дирижировал флажками, и летающая громада, рявкая моторами, тяжело ползла в указанное место.
Я видел летное поле, неровное, окруженное со всех сторон барханами. И ни одного деревца вокруг, ни одной травинки!
День клонился к концу. Солнце, большое и хмурое, бросая на барханы мрачный красноватый свет, медленно опускалось на холмы. Ветер, горячий, с раздражающим запахом железа и серы, врываясь в окно, раздувал пузырем белую шелковую занавеску. И снова тоскливое чувство зашевелилось в моей груди: «Здесь вот мне жить и работать. В этом пекле, в этой пустыне».
В памяти встали белые палатки на зеленом лугу, речка Елань, водяные лилии на ней, резвые всплески окуней и щурят, вышка для ныряния и прозрачная вода, сверку теплая, а внизу, у дна, — холодная как лед… И летное поле — зеленое-зеленое… Сеном пахнет. Ромашки цветут…
