— Милый, я вам буду очень обязан! Со мной дочь — геолог, и женское общество для нее будет большой радостью. — Никита Тимофеевич похлопал себя по карманам брезентовой куртки. — До чего же замечательно! Одну минутку, я ей сейчас записку напишу.
Он вынул блокнот, карандаш с наконечником, написал несколько строк и, вырвав листок, подал его мне.
— Это дочке, Веронике. Ну, желаю вам успехов! Машина уехала, а я долго стоял у дороги, провожая взглядом вздымающийся к небу столб пыли.
— Борь-ака! Сейчас привезут масло для аэроплана!
Я обернулся. Передо мной стоял Керим, чья дальнейшая судьба была в моих руках.
— Хорошо, дорогой, давай-ка сядем, и расскажи мне все по порядку.
Мы сели на бревно. Серый тонконогий ишак, стоявший у коновязи, задрал морду, настороженно стриганул ушами, прислушался к чему-то и, резво закрутив хвостом, принялся свистеть и рявкать громоподобно: «Иа! И-а! И-а!»
От этого разбойного рыканья градом посыпались воробьи с тополей. Выругался петух за дувалом, возмутился индюк: «Брлю-брлю-брлю-брлю!»
Керим поднялся, чтобы попотчевать крикуна камчой, но я удержал его:
— Зачем? Пусть кричит себе на здоровье. Садись, рассказывай дальше.
Керим сел, ковырнул носком сапога землю.
— Я все сказал, Борь-ака. Все. Я люблю Гульзиру.
Налетел ветерок, ласковый, теплый, последний привет уходящей осени. По дороге, перечерченной частыми тенями от тополей, понеслись наперегонки желтые листья. Черной молнией мелькнул дрозд. Сел, осмотрелся, покосился на нас и принялся деловито переворачивать желтым клювом листочки.
Вороной красавец конь под высоким узбекским седлом грыз перекладину коновязи. Помахивали хвостами ишаки, бродили куры, разгребая навоз, и где-то кричал удод: «Гу-гу-гу-гу!»
Тихо и мирно было вокруг. Но это только казалось так. Рядом сидел Керим и страдал. Где-то металась в тоске Гульзира, и злой, настороженный глаз старого мужа внимательно следил за ней.
— Я люблю Гульзиру, — повторил Керим, глядя, как дрозд, упираясь, тащил из земли длинного дождевого червя. — И я убью Алланбия. Сегодня же ночью…
— Вот это глупо, — сказал я. — Ты попадешь в тюрьму, а твоя Гульзира достанется другому.
Керима словно подбросил кто. Он стоял передо мной взъерошенный, как воробей. Большие карие глаза его сверкали яростью. Он топнул ногой:
— Моя Гульзира? Нет!
— Керим, — спокойно спросил я. — Ты очень любишь Гульзиру?
Лицо Керима тотчас же приняло растерянно удивленное выражение. Склонив голову набок, он посмотрел на меня укоризненно и, не удостоив ответом, сел. Губы его вздрагивали. Было видно, он прилагает большие усилия, чтобы не расплакаться.
Я обнял его за плечи:
— Керим, ты не ответил: готов ли ты ради Гульзиры пойти на все?
Керим резко повернулся ко мне:
— Готов!
— Тогда укради ее!
Керим разочарованно вздохнул и отвернулся. Плечи его поникли, голова опустилась. Подперев ладонью щеку, он принялся рассматривать, как из-под бревна, на котором мы сидели, охотясь за кузнечиком, осторожно выползала ящерица.
— Одноглазый Алланбий, — глухо проговорил Керим, — заплатил за Гульзиру большой калым. Четыре верблюда, три вола и двадцать пять баранов. Он не простит мне кражу. И у меня нет коня. А у него везде друзья, и у них хорошие кони. Они поймают меня и отрежут голову. Нельзя украсть. Я думал.
Кузнечик, взобравшись на травинку, подобрал на всякий случай под себя пружинистые ноги и замер, греясь на солнышке. Ящерица сделала стремительную перебежку.
— А куда бы ты поехал, — не унимался я, — если бы у тебя был хороший конь?
— Никуда, — последовал ответ. — Я думал. Здесь ведь только две дороги — на север и на юг. Вдоль Амударьи. Свернуть никуда нельзя. Алланбий даже не поедет за нами в погоню. Он пойдет к своему кунаку на почту и позвонит. И нас поймают. Я думал.
Ящерица подкралась еще ближе. Не спуская глаз с беспечного кузнечика, она приготовилась к прыжку.
— Есть еще одна дорога, — сказал я, наклоняясь и поднимая с земли ивовый прутик. — Смотри!
Осторожно, чтобы не спугнуть ящерицу, я притронулся прутиком к кузнечику. Испуганно щелкнув ножками, он оттолкнулся от травинки и полетел, расправив голубые крылья.
Приподнявшись и проводив его взглядом, Керим медленно повернулся ко мне. Лицо его сияло радостью.
— Борь-ака! О-о! Борь-ака!..
Мне не очень-то понравилась его восторженность. Он мог неправильно понять меня, предположив, что я смогу отвезти его с Гульзирой, хоть до самого Ташкента.
— Успокойся, — сказал я. — И не радуйся. Тебе еще предстоят большие испытания. И я не совсем уверен, пойдешь ли ты на них.
Керим побледнел от обиды и, выпрямившись, гордо поднял голову.
— Я мужчина, — твердо сказал он. — И еще я комсомолец! Я сказал: «Я готов!»
— Хорошо, хорошо, — перебил я Керима, несколько обескураженный его решительным тоном, — Меня радует твое мужество. Но… ты видел, куда полетел кузнечик?
— Н-нет, — растерянно пробормотал Керим. — Он улетел и все…
— Твой кузнечик упал в арык, в воду, — строго сказал я. — И ему нужно здорово поработать, чтобы выбраться оттуда. Ты меня понял?
Керим поднял сияющие глаза:
— Понял, Борь-ака! Я все понял! Я буду трудиться всю жизнь. И Гульзира тоже. Мы ничего не боимся. И я поступлю так, как скажет мне мой старший брат Борь-ака! О-о! Ты будешь гордиться своим младшим братом…
— Ты умница, Керим, — похвалил я его. — И я вижу, что ты действительно ничего не боишься. И я горжусь тобой. Молодец! Теперь слушай: ты знаешь, куда я тебя отвезу?
Керим насторожился:
— В Самарканд?
Я улыбнулся:
— Нет, дальше.
— В Ташкент?
— Еще дальше.
— В Актюбинск?
— Нет. В Барса-Кельмес!
Слова прозвучали как выстрел. Керим побледнел и, сделав шаг назад, почти упал на бревно рядом со мной.
— Сейчас нам привезут масло, — продолжал я, делая вид, что не замечаю его состояния. — Я поеду к самолету, а ты иди за Гульзирой. Как, приведешь, так и полетим. Ты меня понял?
Сзади нас хрустнула ветка. Керим медленно обернулся и вдруг подобрался весь, словно барс, готовый к прыжку. Лицо его побледнело, а пальцы правой руки с хрустом сжали рукоятку камчи.
Я тоже обернулся и увидел перед собой горбатого старика в новом шелковом халате, опоясанном белым платком. На голове незнакомца красовалась чалма, и кончик ее, кокетливо свисая, закрывал левую сторону лица с пустой глазницей.
Вперив в меня единственный глаз, старик, перебирая пальцами холеную седую бороду, угодливо улыбнулся:
— А-а-а, — сказал он, почтительно склоняя голову. — Салам-алейкум, аэропланчи-шофер! Да продлятся твои дни, да умножится твое потомство!
