тело. По-видимому, это была женщина. Он нес мертвую женщину, и при каждом его шаге тело в мешке как будто вздрагивало. А может, это была маленькая девочка, его дочка?
Прохожий задержался перевести дыхание. Остановить того, несшего мешок? Зачем? Что скажут друг другу два полумертвых человека рядом с мертвецом? И не такое увидишь нынче…
Человек с мешком удалялся, стал таять во мраке, и только отдельные блестки еще светились, потухая. В такую летаргическую ночь, когда кажется, что на свете, кроме стужи, и мрака, и бездны, по краю которой тащатся люди, ничего нет, город провалился в ледяной ад, — можешь идти куда хочешь. А этот несчастный, может быть, просто несет хоронить близкого ему человека, не хочет бросить его ночи и холоду. Человек с метком пропал, как будто его никогда не было. Прохожий стоял, отдыхая, почему-то сжимая пистолет, точно ему грозила неведомая опасность. Сознание работало глухо, как будто мрак охватывал и его. Окружающее было неправдоподобна. Неужели вот так все и кончится? — мелькало в сознании. Никогда не будет больше света и тепла, а там в домах, за темными стенами, не останется никого, кроме неподвижно сидящих и лежащих мертвых…
«Нет! — воскликнул он мысленно, как будто обращаясь к тому, кто прошел только что с мешком. — Я знаю, еще одну историю. В ней много занимательного, она кончается хорошо, хотя и похожа на сказку. Она мне поможет, я начинаю…»
И он опять начал на ходу рассказывать, но чувствовал, что ему не хватает сил, потому что это история-сказка, а на свете сейчас не до сказок. Его должна была спасти не сказка, а реальность…
Он шел спотыкаясь, из последних сил. Дома вокруг были похожи на груды пепла. Они могли упасть и рассыпаться, как та сказка, которую он бросил рассказывать на середине…
В домах, однако, было что-то знакомое. Прохожий инстинктивно остановился и взялся за висевший на груди фонарик. Яркий луч вырвал из темноты стену, всю в морозных узорах, плакат, изображавший страшную фашистскую гориллу, шагающую по трупам на фоне пожаров, и надпись: «Уничтожь немецкое чудовище!»
Прохожий вздохнул, как будто проснулся. Мучительный бред мрака кончился. Плакат возвращал к жизни. Он был реальностью. Человек спокойно посмотрел вверх. Он узнал дом, свой дом! Он дошел!
Этим человеком был я.
Были прожиты небывало трудные месяцы. Ленинград превратился в неприступную крепость. Ко всему необычайному привыкли. Ленинградцы, как настоящие советские люди, разрушив все замыслы врагов, оказались невероятно выносливыми, невероятно гордыми и сильными духом. Жить им было безмерно тяжело, но они видели, что иной жизни нет и ее нечего ждать, пока не будет поражен залегший на годы у стен Ленинграда фашистский дракон! Непрерывная битва стала законом нашей жизни.
…Маленький катер казался мне самолетом, так лихо он не шел, а летел по заливу. Волны сливались в темно-серую дорожку, напоминавшую взлетную.
За пенными бурунами, рассыпавшимися за нашей кормой, изредка вспыхивало что-то оранжевое, особый звук рождался в воздухе, сразу пропадая в гуле мотора.
Командир наклонился к моему уху и закричал, как в трубу: «Немецкие снаряды!»
Он повторил фразу. Тут я сообразил, что нас просто обстреливают с петергофских батарей, но попасть в нас не так-то легко. Снаряды рвались по сторонам.
Вероятно, от Кронштадта до Ораниенбаумского «пятачка», где держала оборону Приморская оперативная группа, мы прошли за несколько минут, а может, это мне показалось с непривычки. Берег появился как-то сразу и вырос такой знакомый с юности, как будто мы приехали в выходной день погулять в зеленом Ораниенбауме. Но это ощущение сразу исчезло, как только я взглянул в сторону.
В небольшой бухте передо мной стоял корабль, который я узнал бы среди всех кораблей мира, потому что он был единственным и неповторимым.
Сейчас он стоял чуть накренившись, на мелкой воде, над его мачтами проплывали, цепляясь за ванты, большие обрывки густой дымовой завесы, из его труб не шел дым, пушки молчали, а может, их уже и не было здесь, но весь вид корабля был боевой и упрямый. Вокруг него и на море и на берегу рвались вражеские снаряды. Фонтаны воды падали на палубу.
И он как будто принимал участие в бою, готовый сражаться до последнего выстрела. Я никак не ожидал увидеть корабль в этой обстановке.
— Это «Аврора»? — спросил я.
— Она самая! — ответили мне.
И мне, вдруг понравилось, что старый, видавший виды корабль не эвакуирован в дальний угол тихого рейда, а стоит на переднем крае, одним своим видом внушая уверенность защитникам клочка земли, которые называются Приморской оперативной группой.
Корабль, давший сигнал к началу решающего боя революции, флагман Великого Октября, символ пролетарской победы — в бою с самым смертельным врагом человечества! Может быть, его экипаж ушел на берег, чтобы принять участие вместе с пехотой и артиллерией в сражении, как в те дни, когда десант с «Авроры» шел вместе с рабочими и солдатами на штурм Зимнего.
Трехтрубный красивый корабль, легендарный, поэтический, овеянный немеркнущей славой, казалось, пришел сам, без команды, на этот маленький рейд, чтобы поднять дух людей, напомнить им о той ответственности, какую они приняли на свои плечи. И, в клочьях дымовой завесы, в разрывах снарядов, он действительно казался бессмертным, и всякий, кто его видел, испытывал большое и хорошее волнение.
Сначала можно было не узнать его, но сразу же что-то стучало в сердце, и в следующую минуту каждый говорил: «Да это же «Аврора»! Вот это да!»
И когда я сегодня смотрю на «Аврору» на Неве, на вечном якоре, я вспоминаю тот далекий фронтовой день и корабль в клочьях дымовой завесы, в огне разрывов.
Я не могу не вспомнить многих лиц, оставшихся в памяти, лиц примечательных, имевших свои особенности, свои неповторимые черты.
У французского художника Давида, человека большой биографии и большого мастерства, есть один портрет, который был даже привезен в Советский Союз и показан на выставке картин старых французских художников. Он называется «Торговка овощами».
Эта пожилая женщина, типичная уличная торговка, и с первого взгляда ее портрет как будто не заключает в себе ничего особенного. Но когда вы смотрите на ее лицо, на ее большие трудовые руки, на ее глаза и начинаете соображать, в какие она жила годы, то перед вами являются совершенно неожиданные картины. Она была молодой в те дни, когда рушились стены Бастилии, она шла в рядах народных толп на Тюильри, она кричала: «На эшафот Людовика!», «На гильотину австриячку!»
Она могла бы много порассказать, сойдя с портрета. И Давид недаром избрал ее своей натурой. В этом своенравном лице он воплотил много видевшую свидетельницу своего времени, которая и в пожилом возрасте готова вспомнить жаркие дни, когда она шла под знаменем революции и пела песни, от которых захватывает дух.
Вот почему ее портрет живет и в наши времена, и мы ощущаем, чем поразила эта простая женщина Парижа прославленного живописца.
Я беру наугад фотографии осадных дней. Старые и молодые защитники города, женщины и мужчины, дети, старики — все знакомые и близкие. Какое разнообразие лиц, как необычны они, как далеки и вместе с тем рядом…
Вот гвардейская санитарка. Обветренное, крепкое, закаленное в огне, словно высеченное из гранита лицо. Чуть прищуренные глаза говорят о неустрашимости, о хладнокровии и о глубокой думе. Так она смотрит, когда соображает, как лучше пробраться к раненому, лежащему под сильным обстрелом, так она смотрит на вражеский берег, откуда надо во что бы то ни стало эвакуировать раненых, а при случае и постоять за себя в смертельной схватке. Она немолода, чуть заметные морщины на высоком лбу. Брови слегка приподняты. Волосы гладко причесаны, спрятаны под синим беретом с красной звездой.
Кто увидит ее, тот не будет спрашивать, почему знак гвардии на ее груди.
Старый педагог, учительница, поправляющая школьные тетради. Седые волосы, лицо как будто обожжено печалью. Но оно доброе, и глаза, которые разучились смеяться, полны каким-то душевным волнением. Этот человек умеет понимать своих учеников, недаром она в самые тяжелые дни не прерывала уроков, и глубокая складка у рта — память о перенесенном.
Высоко над улицей на крыше стоит, как часовой, перед лицом неба, девушка из команды МПВО. Она в
