судьбы?
Он может поклясться, что слышит в холле воровские шаги, хватает из ящика кухонного стола хлебный нож, безрассудно распахивает дверь. Никого. Да и был ли кто-либо в действительности? Некто в негативе, как на фотопленке. Белая фигура черного, призраком бродящего по холлам. Он идет к врачу Айрин, и тот говорит ему, что он страдает от недостатка витамина B. Ему делают несколько инъекций, он чувствует себя лучше и пишет быстрее.
Однажды утром писатель, стоя на январском снегу, опоражнивает свою корзину для бумаги в контейнер с рваными краями перед фасадом дома и обнаруживает полный бочонок желтых комков машинописи. Пораженный ужасом, Лессер со звоном захлопывает крышку контейнера.
Вилли вернулся, я чуял это нутром.
*
Лессер, в теплой шапке и пальто, сдерживая замерзающее на морозе дыхание, опускает на мягкий снег полную корзину рваных листов белой бумаги, снова поднимает крышку, нашаривает несколько желтых комков в контейнере, развертывает их и быстро прочитывает. Это машинка Вилли, как пить дать; это она пропечатала эти неуклюжие буквы. Один за другим Лессер выхватил и развернул штук двадцать из, наверное, двухсот бумажных комков и тщательно, как только мог, подобрал один к другому измятые листы. Некоторые страницы отсутствовали, но Вилли переписывал написанное так часто, что нетрудно было докопаться до смысла того, что он хотел сказать. Тут были заметки к будущим рассказам, всяческие наброски, письма с увещеваниями к самому себе, страницы из старого романа, страницы из нового о своднике-садисте и его потаскухе. Судя по объему только той части работы, которая была брошена в контейнер, Вилли в доме уже пару недель, если не больше. Но где? Уж не переходит ли он из одной квартиры в другую? Знает, что я ищу его, а вот ищет ли он меня?
Впоследствии, сам толком не зная почему, но полагая, что лучше знать, чем не знать, он стал снова ходить, прислушиваясь, от квартиры к квартире, не с тем, чтобы непременно встретиться с Вилли лицом к лицу, а чтобы по крайней мере знать, где он. А может, позвонить Левеншпилю и выгнать незваного гостя, защитить их собственность? Все же — пока он пишет, он не опасен, по крайней мере так кажется. На втором и на третьем этажах Лессер крадучись перешел от двери к двери, но ничего не услышал. На четвертом, мягко толкнув от себя противопожарную дверь, прислушиваясь с затаенным дыханием, чтобы уловить, впитать в себя малейшие признаки живой души, он наконец услышал слабые удары пишущей машинки в знакомом ритме.
Да, Вилли вернулся, это несомненно. Лессер определил квартиру, откуда доносились звуки, и застыл на пороге, у двери, раздумывая над тем, не уйти ли ему из дома, но куда? На улице сейчас такая толкотня. И почему это должен уйти именно он, сейчас, когда его роман все еще остается незавершенным? В данный момент книга подвигалась вперед с фантастической быстротой. Вчера был прекрасный день: восемь напечатанных страниц, что для Лессера была редкость. Он предощущал прорыв — либо решительное исключение некоторых ключевых сцен, собрать которые воедино никак не удавалось, либо удачная перетасовка событий, чтобы, как он надеялся, добиться более сильного эффекта. А также безошибочного финала. Кроме того, разве не он, Лессер, платит за квартиру, как положено по закону?
Почему Вилли вернулся? Он что, жаждет отмщения? Еще большего отмщения? Лессера прошиб озноб, хотя на нем было пальто. Нет, очевидно, что Вилли вернулся, чтобы писать, — он был писатель. Об этом свидетельствовали полные отчаяния заметки, с которыми он обращался к самому себе, — Лессер нашел их в контейнере: «Я должен писать лучше. Лучше и лучше. Про негров, но лучше. Ни о чем другом, только про негров. Теперь или никогда». Он вернулся сюда потому, что ему не на что снимать жилье где-либо еще. А может, он вернулся, чтобы закончить книгу, начатую здесь? Писателю нравится оставаться на одном месте, пока он пишет книгу. Тебе вовсе не хочется перемен, когда ты с головой ушел во что-то свое.
Лессер засиделся допоздна за работой в тот вечер, засиживался допоздна и в последующие вечера. Временами он переставал писать и прислушивался, уж не поднялся ли Вилли крадучись вверх по лестнице, не приложил ли свое завистливое ухо к его двери — послушать, как писатель отбивает на машинке свою музыку.
*
Он читал то, что другой выносил на свалку. Лессер опорожнял свои корзины для бумаги в контейнеры на другой стороне улицы, чтобы Вилли не мог увидеть его работу.
Некоторое время Вилли переписывал злополучную последнюю главу своего романа о Герберте Смите и его матери. Мальчику пятнадцать лет, он без конца пьет и ворует, чтобы добыть на выпивку. Его мать алкашка, пропахшая спиртным, наркоманка, не способная и часу побыть трезвой в течение дня. Время от времени он заходит к ней в комнату, чтобы приложиться или поспать прямо на полу рядом с ней, храпящей на мокром от мочи матрасе. Самоубийство опущено. Она умирает неприбранная, от недоедания, между тем как Герберт дрочит в общей уборной. Когда его мать хоронят в нищенской могиле, никто и вида не подает, будто горюет по ней. На следующий день мальчик приходит к свежему бугру ее могилы и пытается выжать из себя хоть какой-то намек на чувство. Он пытается представить себе, чем она жила в своей жизни, но вскоре оставляет попытку. Ему делается плохо от выпитого, и он хочет уйти с кладбища, но, уже у ограды, оглянувшись, видит белого Иисуса, стоящего у ее черной могилы. Мальчик бросается обратно, чтобы отогнать этого противного дядьку.
Эта часть главы была написана отлично, но дальше у Вилли не пошло. Быть может, ему не удалось прямо взглянуть в глаза будущему. Быть может, он просто не мог.
Он написал несколько черновиков жуткого рассказа, озаглавленного «Гольдберг покидает Гарлем». Еврей, король трущоб в пальто с меховым воротником, приходит взимать свои проклятущие деньги, свою квартирную плату, и в темном холле на него набрасываются три старика и женщина с Ямайки. Еврей отбивается, кричит, но они колют его ножами до тех пор, пока у него из носа струей не начинает бить кровь, после чего сволакивают его жирное тело вниз по лестнице в погреб.
— Давайте вырежем из него кусок и попробуем, какой он на вкус, — говорит старик.
— Еврей, он и есть на вкус еврей, ничего хорошего, — говорит женщина с Ямайки.
Они снимают с Гольдберга изорванную ножами одежду и оставляют его тело в подвале.
Затем поздно ночью они идут в синагогу, надевают ермолки и молятся, подражая евреям.
В варианте концовки синагога меняет хозяина и превращается в мечеть. При этом негры танцуют как хасиды.
Вилли переписывал рассказ четыре раза, но рассказ не получался. Пошла вторая неделя, а он все еще бился над ним.
Затем он написал несколько экспериментальных страниц, одно стихотворение было озаглавлено «Манифестация судьбы».
черный, белый, черный, белый, черный, белый, черный, белый, черный, белый
(так до конца страницы)
черный, белы, черный, белы, черный, белы, черный, белы, черный, белы
(так до конца страницы)
черный, бел, черный, бел, черный, бел, черный, бел, черный, бел, черный, бел
(так до конца страницы)
черный, бе, черный, бе, черный, бе, черный, бе, черный, бе, черный, бе
(так до конца страницы)
черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный черный
(напечатай две страницы)
ЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙ
ЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙ
ЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙ
ЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙ
ЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙЧЕРНЫЙ
(напечатай пять страниц)
ЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТА
ЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТА
ЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТА
ЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТА
ЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТА
ЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТА
ЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТА
ЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТА
ЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТАЧЕРНОТА
(такова остальная часть книги)
К «Манифестации судьбы» относились и несколько таких коротких стихов:
