– Прощайте, милые… Прощай, мой несчастный и несравненный город!
Вера едва за ней поспевала… И откуда только у Ольги силы взялись – у нее словно выросли крылья, а подол ее широкой, раздувающейся на ветру юбки похож был на реющий флаг…
Поезд Москва – Брюссель. Сумрачные носильщики, везущие на тележках дорогие импортные чемоданы. Солидный полупустой спальный вагон. Ольга, кинувшаяся на грудь Вере, маленькая и бесприютная напуганная птичка… В глазах ее заметался вдруг неподдельный и уже нескрываемый страх.
– Прощай, мое последнее московское чудо! Прощай, Вера! Только не жди, когда тронется, не провожай… Слышишь, иди! Уходи, Вера, уходи, а то я не выдержу… Так будет легче – так я справлюсь с собой. Иди… Иди!
А Вера схватила ее тонкие руки и стала тянуть их к себе.
– Девочка моя, не уезжай! Богом прошу! Не надо, Оля! Не надо тебе туда – ты же здешняя, ты же родная здесь… Понимаешь, ты нужна здесь, а там ты чужая…
– Я везде чужая. Но там у меня школа – ученики… Маленькие неуклюжие танцовщицы… Я нужна им.
– И здесь сейчас открываются балетные школы – я знаю, ты откроешь свою, частную… Оставайся, мы здесь все наладим, это же наш город! Это наша жизнь!
– Поздно, – тем же глухим, безжизненным голосом обреченной ответила Ольга. – Поздно, Верушка. Мой поезд уже ушел…
– Да вот же он, твой поезд. Стоит! И никуда пока не уходит…
Проводники, проверявшие билеты, подошли к Ольге. Она сунула им свой билет, не сводя глаз с Веры, все еще не отпускавшей ее руки.
– Нет, дорогая… Он и здесь настигнет меня. Он вездесущ, мой дракон! Лучше уж там. А, – махнула она рукой, – не поминайте лихом! Ты люби Алешку – он ведь тебя достоин… И он любит тебя. Я зря не скажу… Ну… ой, Господи!
Ольга задрожала вдруг мелкой дрожью, ее ладони каким-то судорожным движением вырвались из Вериных рук… Она прыгнула на ступеньку вагона, еще прыжок – и уже скрылась в тамбуре… Вот, низко наклоня голову, она бредет по узкому коридору… Вот нашла свое купе, приоткрыла дверь и скрылась за ней, захлопнув так резко, что стоящий возле дверей соседнего купе мужчина вздрогнул и покачал укоризненно головой.
Вера застыла, не сходя с места, словно пригвожденная к асфальту перрона. Она ждала… и ожидания ее оправдались.
Поезд мягко, плавно тронулся с места, провожающие замахали руками… Ольга, так же резко толкнув дверь, выскочила в коридор и приникла к стеклу. И Вера прочитала по ее бледным, едва шевелящимся губам:
– Молись за меня!
И Ольга пропала в неверном и тусклом свете подоспевшего утра. А Вера побрела среди вечно снующей вокзальной толпы – побрела назад, к дому. Она ничего не видела и не слышала, душа ее словно перевернулась, все чувства смешались, стронулись, нахлынули на нее, посеяв смятение и страх. Ей было страшно – за Ольгу, за Алешку. И за себя… Какой хрупкой и незащищенной показалась ей жизнь – этот слабый лучик, готовый в любой момент оборваться.
Она шла и хотела лишь одного – успокоиться в одиночестве. Встреча с Ольгой стоила ей слишком дорого – она разорила ее счастье, развеяла ее надежды, нарушила душевный покой… И оставила взамен хаос и боль. И еще… Ольга оставила Вере свое жарко бьющееся, страдающее и горящее сердце. И Вера знала, что этот прощальный дар она не предаст…
Она добралась пешком до своего еще спящего дома, затерявшегося в одном из старых московских дворов в самом центре Москвы. И, не раздеваясь, упала на кровать. Закрыла лицо руками и долго лежала так, не двигаясь, боясь шелохнуться. Так и заснула, свернувшись калачиком, поверх одеяла…
А Ольга не спала. Она сидела на нижней полке, подобрав под себя ноги и вжавшись в угол. Попутчика у нее не было – она ехала одна в купе первого класса. За окном мелькали подмосковные станции. Потом леса и леса… И кособокие жалкие деревушки. Но Ольга их не видела – не хотела видеть. Слишком тяжким и горьким было бы это последнее прощание с родными и милыми с детства краями… с родиной.
Другие края уже подступали к ней – они были совсем близко. Ольга мчалась навстречу своей судьбе. И вспоминала. Она вспоминала свои последние дни в Германии перед этой короткой и безнадежной поездкой в Москву… Собственно, даже не дни – один день. Когда она поняла, что все кончено. Что она из истории этой не выпутается… Что Веренц ее не отпустит. И что дни ее сочтены…
6
В тот день Ольга отправилась на вечернюю прогулку. Эти одинокие прогулки по городу, приютившему ее, уже начинали входить в привычку – ей нравился самый дух прошлого, витавший над узкими брусчатыми мостовыми.
Безмолвие. Тишь. Рейн в огнях. Набережная освещена, а Обервинтер тонет во мгле. Редкие фонари. Редкие освещенные витрины – магазины затворились от любопытных взоров спущенными жалюзи. Резные металлические створы ворот на одном из домов середины XVI века. Сверху – прорезь крохотного оконца. Дом нем и глух. Оконце затворено. Его хозяева отгородились от внешнего мира. Как и весь городок… Туман, забытье… Обервинтер дремлет, оберегая свои неведомые сокровища под видимостью кажущейся простоты.
Ольга не спеша ступала по кладке каменной мостовой, плыла в туманной измороси, покачивая зонтиком над головой. Вправо – влево, вправо – влево… Она любила здесь думать. Вспоминать. Городок этот с первой же прогулки с новыми немецкими друзьями – Бертой и Вальтером – приглянулся ей. И она решила здесь поселиться. А друзья в этом ей помогли – сняли для нее сравнительно недорогую квартиру. Вот тут-то душа ее и прикипела к здешним местам, а после нескольких глубоких внутренних погружений в пространство местности Обервинтер и вовсе стал ей родным.
Как-то, гуляя, Ольга увидела в освещенном окне склоненную голову мальчика, сидящего за столом. Он читал книгу. На темной вечерней улице не было ни души – одна Ольга. И ей стало неловко подглядывать… Но и оторваться от этой живой картины она не могла – так задышало что-то в душе, забилось сердце… Там, внутри, в круге света, в этих стенах, обогретых дыханием предков, запечатлелись все их сокровенные помыслы, порывы романтической юности… Каждый предмет хранил их веру, надежду, любовь… И семейные тайны, предания, образы прошлого поселились навеки в этом ясном, манящем круге тепла. Они хранили потомков, давали им силы, незримо оберегали детей, даруя ни с чем не сравнимое ощущение заботливо защищенного детства: все, что скрыто в древнем понятии рода, семьи, – все отозвалось в бесприютном Ольгином сердце.
Она всегда мечтала о дружной большой семье и всю жизнь была этого лишена – выросла в детском доме… Потом чудом попала в Московское хореографическое училище – ее заметила одна известная балерина, приехавшая выступать в их детдом с шефским концертом.
Годы учебы в училище. Интернат. Потом – общежитие Большого театра, угар богемы, дым… Потом – как гром с ясного неба – Алешка! Всепоглощающее, страстное чувство к нему. Замужество… Его отец, Владимир Андреевич Даровацкий, известный реставратор и архивист, человек тонкой и мудрой души, талантище, умница, настоящий московский интеллигент старой закалки… Он принял ее в свой дом как родную. Старался, как мог, обогреть, приласкать. Баловал, как девчонку, дарил подарки, устраивал праздники. Для троих. Они часто сиживали за шестигранным столом в гостиной старинного особнячка в Хлебном переулке. Сиживали при свечах, под звуки Гайдна, Мендельсона или Вивальди. Владимир Андреевич рассказывал шутливые байки из истории старой Москвы, потчевал, развлекал… а Ольга сидела словно каменная. Она не могла отделаться от чувства, будто ее – беспризорницу – подобрали на улице, отмыли, чисто одели и водворили за этот стол, покрытый гобеленовой скатертью, стол, плывущий сквозь времена, как корабль, окруженный картинами и зеркалами…
А Алексей, хоть и любил Олю без памяти, не чувствовал в ней этой боли. Этой замкнутости… Ощущения неприкаянности и одиночества, которые с детства поселились в ней. К тому же он всегда был с головой погружен в работу. Его госпожой и владычицей была живопись! И Ольге иногда казалось, что он замечает ее только во время сеансов, когда она становилась его моделью.
Как-то в театре ей впервые доверили небольшую сольную партию – вариацию в «Дон Кихоте». Накануне
