Мыс Раманон

вальс», и все улыбаются...»

На диван прыгнул кот.

— А-а, — тихонько простонал, обрадовавшись, Тимка, схватил его за шиворот, поднес к окну и выбросил во двор.

Утро было солнечное, в росе и свете купалась тайга и дышала на поселок острым смолистым ветерком. Река голубой просекой уходила в лиственничный шум, курилась паром, будто подогретая со дна. Море за сопкой молчало и только изредка гулко перекатывало в пещерах эхо: там срывались подмытые камни. Чаек было столько, что небо казалось рябым, а река — в белых островах.

Тимка увидел на берегу дружка Лешку. Он стоял по колена в воде, ежился и полоскал икряные сита. Лешка работал у деда Аникеева, мастера-икрянщика, помогал разводить тузлук, упаковывать в бочата икру. Он был старше Тимки и уже зарабатывал деньги. На первую по­лучку выпил немного водки, ходил пьяный и ругался, а потом ему так досталось от отца, что он и теперь не любит вспоминать об этой гулянке.

Лешка крикнул Тимке:

— Бондарь-лондарь, как дела?

— Хорошо, Леха-выпивоха,— сказал Тимка и побежал к бондарке.

Лешка выскочил из воды, но раздумал догонять и по­грозил красным, измазанным икрой кулаком.

Снизу от моря одна за другой плыли эвенкийские оморочки. Лодки до краев были наполнены горбушей и са­ми походили на больших плоских рыб, сверкающих че­шуей. Чайки вились над головами рыбаков, падали в омо­рочки, стараясь украсть мелкую рыбешку.

«Рыба валом прет, план выполним!» — говорит Тимка слова, услышанные на плоту, и бежит быстрее, пере­прыгивая через камни, промытые добела кряжины. От бондарки уже доносится стук молотка, грохот набойки и запах свежих листвяжных стружек.

Тимка открывает дверь навстречу веселым, радующим звукам и замирает у порога. Что такое? Кто это в белой новой рубашке ходит вокруг бочки? Да это же дядя Антон! А где борода? Нет, как не было! Лицо гладкое, выбритое и такое молодое, будто до этого дня дядя Антон подклеивал бороду.

— Что, не узнал?.. Вот тебе и «огнистый»! — усмехается дядя Антон.

Тимка хохочет, трогает пальцами его подбородок, от­прыгивает, точно обжигаясь, приплясывает на шуршащих стружках.

— Сегодня день мне понравился, — говорит дядя Антон. — Да и бочка у тебя первая будет — праздник!

Он взял маленький обруч, в который собирал бочки-икрянки, поставил в него одну клепку, прижал ее железной прищепкой.

— Ну-ка, мастер-мастерок! — Дядя Антон медленно отступил.

И Тимка, краснея, как на уроке в школе, начал состав­лять клепки. Сверху они плотно прилегали одна к другой, внизу расходились веером все как полагается! Дядя Антон курил, щурился, улыбался.

Гнуть дупель пошли вместе. Тимка потихоньку кру­тил ворот, а дядя Антон ловко катал в петле стального троса потрескивающие клепки, похожие на большой желтый цветок с раздвинутыми лепестками. Понемногу упругие деревянные лепестки, изгибаясь, сходились кон­цами друг к дружке, словно собирались в бутон. Когда они совсем сошлись и дядя Антон накинул на торец обруч, родился дупель.

Тимка подбежал к нему, крутнул, катнул — и успо­коился: дупель был что надо! Только, правда, пухловатый получился, ну это ничего — даже красивее так. Больше всего Тимка боялся, что дупель лопнет. А такое случается. Даже у дяди Антона первый дупель лопнул. Дед, который учил его, рассердился страшно, сказал в сердцах: «Не стать тебе мастером!» — хотя и сам был виноват: крепко подвы­пил перед этим и пережал клепку. Дядя Антон чуть не плакал тогда от обиды: лопнувший дупель — плохая при­мета.

— Тебе повезло, браток! — сказал дядя Антон и сел строгать клепку.

Тимка принялся выпиливать из сколоченных досок донья. Это тоже не просто. Пила не слушалась, старалась увильнуть от вычерченного циркулем круга. Рубашка на спине Тимки опять взмокла, глаза пощипывало от пота, да еще муха привязалась — крутится у самого носа. Тим­ка упрямо не выпускал из рук пилу, будто она живая и он не хочет ей уступить: я тебе покажу наших!

А на душе у него — как перед большим праздником. Он чего-то ждет, чему-то радуется: он знает, что завтра будет еще интереснее и веселее. Даже не поднимая головы, Тимка видит дневное сияние за окном, блеск воды, ры­баков на плоту, катера в море. Всему сегодня хватает места в Тимкиных глазах и душе. И не потому, что он делает бочку, просто бочку, а потому, что этой бочке будут радоваться мать, дядя Антон, эта бочка поможет Тимке стать важнее и нужнее для всех других людей.

И бочка была сделана.

Солнце последний раз глянуло из-за сопки, поиграло длинным лучом на обруче и, убедившись, что досветило Тимке до конца, скрылось. Тимка положил молоток, сел на услон. Ладони горели, словно с них сняли кожу. Большой палец на левой руке почернел, пришибленный набойкой, запекся под ногтем. Чтобы не увидел дядя Антон, Тимка прятал его: терпеть не может жалостей, утешений.

Бочка стояла желтая, душистая и важная, оттого что слишком пухлая вышла. Казалось, вот-вот она поднимется на коротенькие ножки и вразвалочку пройдется по бон­дарке. Дядя Антон толкнул ее, она подпрыгнула, потешно заохала, и, когда остановилась, в ней еще долго пело и звучало внутри.

— Бочка как бубен! — пошутил дядя Антон и скоман­довал: — Ну, теперь купаться, товарищ мастер!

От реки они вместе пошли к Тимке домой. Нес бочку дядя Антон на плече. Тимка шагал рядом и старался не глядеть на нее: пусть не думают, что он хвастается. Хва­стать можно чем-нибудь не таким, ну, например, перочин­ным ножиком, значком заграничным или пятеркой в тетра­ди. А это другое дело, это — работа...

Возле икряного домика встретился Лешка. Тимка на всякий случай прижался к дяде Антону, но Лешка от удив­ления забыл про «выпивоху», кивнул на бочку:

— Твоя, что ль?

Мать уже вернулась с работы. Она успела переодеться и вышла на крыльцо в белом новом платье. Она была сегодня очень красивая и какая-то немножко чужая; мо­жет, потому, что Тимка редко видел ее такой нарядной.

Дядя Антон не вошел в калитку. Он перекинул бочку через забор и легко пустил по доске, проложенной к крыль­цу. Бочка стукнулась о ступеньку, гукнула, будто что-то сказала, и замерла желтым шаром у ног матери. Тимка схватил за руку дядю Антона, торопясь и заикаясь, про­говорил:

— Пойдемте к нам чай пить...

Дядя Антон глянул на мать, улыбнулся виновато, как всегда в бондарке, и заспешил:

— Ну, я потом как-нибудь, сейчас некогда...

«Какой стеснительней», — подумал Тимка, повернулся к матери — почему она не приглашает? — и сразу понял: что-то неловкое получилось. Мать опустила глаза, покусы­вала губы, стояла совсем растерянная.

Дядя Антон быстро зашагал по улице.

Мать вошла в дом, остановилась у стола, зачем-то поправила скатерть, а потом долго смотрела из распахну­того окна.

За переулком Тимка увидел Аграфену. Вложив руки под фартук, она привалилась плечом к косяку сеней и не то улыбалась, не то хмурилась. На ней было вчерашнее новое платье.

Тимка сел на крыльцо и задумался. Впервые, может, так задумался. Конечно, глупый он человек, Тимка. Все у него нескладно получается, неловко для других. Почему? Он же хочет, чтобы всем было хорошо. Он же их любит: и мать и дядю Антона. Он любил бы даже Аграфену, если бы она не дразнилась и не щипала за нос. И еще: почему они спрашивают друг о друге у него, Тимки, а сойдутся — поговорить не могут? Смешные все-таки...

Стало темнеть. Дома, деревья сливались, точно кто-то сдвигал их, да так плотно, что они постепенно теряли себя, и только на светлом небе еще виднелись их смутные очертания. Река серебряно белела, и казалось, что весь свет, который был в воздухе, исходил от нее. Потом вспых­нули огни, будто везде сразу