ГЛАВА 13
Если бы флаг на плакате вдруг заколыхался на ветру, то Морис удивился бы не больше.
— Это был он! Я могу в этом поклясться! — уверял Саншец. Испанцу сказали, что он больше не нужен, и он покинул кабинет, исполненный достоинства. Он был вполне уверен в своем заявлении.
Комиссар закурил сигарету.
— Ну, Морис Латель, как вы это объясните?
Морис вообще ничего не мог объяснить. Его мозг просто не работал. Не появись в газете сообщения о смерти Даниэля, каменщик, вероятно, никогда бы не увидел его портрета. Таким образом, убийство Даниэля дало возможность выявить его связь с другим убийством, случившимся более года назад.
— Может быть, поэтому он в своих книгах всегда убивал? — предположил полицейский.
— Нелепость! — возразил Морис. — Разве не мог этот Саншец ошибиться? Возможно, здесь просто путаница?
— Речь идет не только о водителе, — сказал Фушероль, — но и о самой машине.
— Вот именно. Морэ ездил на «Триумфе».
— «Триумф» он приобрел за пять месяцев до своей смерти.
Комиссар перешел на свой обычный тон.
— Неужели вы не помните, какая у него была машина прежде?
Морис подумал и ответил:
— Да, действительно, у него был «Ягуар».
— А какого цвета?
— Красного.
— Ну вот! А красных «Ягуаров» у нас здесь не так уж много.
Цвет, марка машины и личность водителя больше не вызывали сомнений.
— Кроме того, «Ягуар» стоял вблизи виллы Шнеберга около семнадцати часов, — сказал полицейский. Он посмотрел для уточнения в протокол и продолжал: — Давид Шнеберг был убит между четырнадцатью и восемнадцатью часами. Удивительно, не правда ли?
Морис почувствовал себя в мире Кафки. Обвиняемым вдруг стал не Дюпон, а его жертва.
— Но Морэ ведь тоже был убит, — сказал Морис.
— Через пятнадцать месяцев после того, как он убил Шнеберга.
— Все это еще не доказывает, что Морэ был преступником.
— Согласен. Пока что приходится ограничиваться нашими предположениями. Но их следует тщательно проверить.
— Разве есть какая-нибудь связь между двумя случаями?
— Неужели личности Морэ вам недостаточно?
Даже абсурд имеет свою логику, но Морис не был этим удовлетворен. Бросающийся в глаза «Ягуар» сперва стоит на заправочной станции, затем — перед домом, где произошло убийство. Все это совершенно не указывало на хорошо продуманное убийство.
— Это все равно, что написать на дощечке «Я — убийца» и расхаживать по улице, повесив ее себе на грудь, — сказал Морис.
— Речь может идти о неумышленном убийстве, — возразил полицейский. — Он мог совершить убийство в состоянии аффекта. Сначала он мог не иметь злого умысла, и поэтому у него не было причин оставаться неизвестным. Затем возникла ссора и случилось худшее.
— Для этого у Морэ тоже должна была быть причина, — возразил Морис. — Но из-за чего?
— К сожалению, он нам теперь не может рассказать. И Шнеберг тоже не может, — сказал Фушероль.
— Остается только Дюпон, — проворчал Морис.
— По крайней мере, мы знаем его мотив.
— Согласен с вами, — кивнул полицейский.
— Разумеется, из рукописи, которую вам оставил ваш друг.
Он взял с письменного стола свой портфель и вынул из него два экземпляра рукописи в фотокопиях.
— Вот это вам, как я и обещал.
Морис с благодарностью взял ее. Фушероль открыл свой экземпляр на загнутой странице и продолжал:
— Здесь есть еще одно место, о котором я хотел с вами поговорить. Во время дискуссии между Морэ и Дюпоном последний приводит возможные мотивы убийства. Я вам прочту это место:
«Оноре Дюпон, задумчиво смотревший на кучевые облака, повернулся к нему. На его лице играла загадочная улыбка.
— У всякого человека есть хотя бы один смертельный враг, хотя он, возможно, и не подозревает об этом.
— У меня определенно нет.
— Хотя он, возможно, и не подозревает об этом, — с нажимом повторил Дюпон. — Может быть, я и есть тот смертельный враг. Я могу завидовать вам или ревновать вас».
Фушероль сделал паузу и, откашлявшись, продолжал:
— А если действительно какая-то женщина была связана с этими двумя убийствами, женщина, которая подействовала, как детонатор, возможно, что Морэ этого не знал…
Комиссар еще раз процитировал слова Дюпона:
«Однако кто-нибудь может иметь скрытый мотив, о котором никто ничего не знает».
Морис пожал плечами.
— Не стоит придавать большого значения болтовне сумасшедшего.
— Не известно, что имел в виду сумасшедший, — сказал комиссар. — Женщина, о которой идет речь, возможно, не знала, что оказалась причиной двух убийств.
— Но вы же не думаете всерьез о Валери Жубелин? — спросил Морис. — Она познакомилась с Морэ всего за три месяца до его убийства. Об этом тоже упоминается в рукописи.
— Да, и она была замужем за Дюпоном или за кем-то еще, — подтвердил комиссар с насмешливой улыбкой. — Можете не беспокоиться о молодой даме, не о ней идет речь. В это время в жизни Морэ была другая женщина.
У Мориса камень с души свалился.
Полицейский офицер, не знавший о ком они говорят, кивнул с важным видом. Теперь Фушероль решительно двигался к своей цели. Он не верил, что Латель на самом деле ничего не знал о любовных связях своего друга.
— Если он на самом деле был такой скрытный, — недоверчиво проговорил Фушероль, — то этим он только облегчил положение убийцы.
— Я бы вам охотно помог, если бы знал, — уверял Морис.
— Тогда ответьте мне совсем откровенно.
— Я всегда так поступаю.
— Поскольку у нас нет имени, — вздыхая, сказал комиссар, — мы вынуждены опираться на косвенные доказательства. Здесь есть одно письмо, которое мы нашли у Морэ. Оно завалилось за выдвижной ящик.
Он развернул розовое письмо.
— Письмо датировано седьмым июня, за пять дней до убийства Шнеберга. Может быть, вам известен почерк?
Это было письмо женщины. Две страницы его содержали любовные уверения. Их откровенность не оставляла никаких сомнений в отношении характера их связи. Писавшая письмо называла себя «Твоя Изольда», а возлюбленного — «Мой Тристан».
— Ну? — спросил Фушероль.
— Не имею никакого понятия.
Фушероль не мог удержаться от жеста досады.
— Очень жаль, что я затруднил вас просьбой приехать сюда, — сказал он.
Морис усмотрел в этом приглашение попрощаться и последовал ему.
— Если я вам больше не нужен…
Морис пожал толстую руку Фушероля, затем удостоился крепкого рукопожатия лейтенанта и покинул участок. Он быстро пошел к машине, включил фары и поехал. Когда дома Вьевра остались позади, он вдруг почувствовал себя плохо и, подъехав к тротуару, остановился. Опустив голову на баранку, он закрыл глаза. Сердце стучало тяжелыми ударами, но душевная боль была куда тяжелей. Он сам не мог понять, как ему удалось солгать, скрыть свое волнение, как он справился с этим и остался внешне спокойным в то время, как весь мир обрушился перед ним. Как это случилось, что рука его не дрогнула, когда он читал письмо, каждое слово в котором было словно удар кинжалом в сердце? Угловатый, еще совсем детский почерк с сильным нажимом…
Изабель! Моя малышка, как ты могла пойти на это?.. Его глаза горели. Нет, он не должен плакать. Морис выпрямился. Даниэль, который с таким доверием был принят в его доме, которому он верил, как самому себе, этот Даниэль воспользовался наивностью и глупостью молоденькой девушки…
— Да, наивностью глупенькой молодой девушки.
Теперь гнев вытеснил из его сердца печаль, но не смягчил боли.
— Ну, подлец! Ну, подлая свинья! — Морис включил зажигание и помчался. Он ехал, как безумный, ему просто доставляло удовольствие на каждом перекрестке рисковать жизнью. В Мендон-ла-Форе пошел дождь, и дорога стала скользкой. Но Морис, пригнувшись к рулю, не обращал на это внимания. Все быстрей и быстрей мчался он домой, словно опьяненный скоростью. Однако уличное движение становилось все более интенсивным. После Севрского моста, когда он въехал в черту города, ему пришлось волей-неволей снизить скорость.
