Я поражаюсь, я до сих пор поражаюсь, а уже не маленький, что мы, мыслящие люди, с мощными быстродействующими мозгами, так зависимы от нижней части своего тела, так спеленуты и повязаны своими низменными страстями. Разумеется, головной мозг как таковой не может стать производителем мальчиков и девочек — это я понимаю. Природа поступила мудро, избавив его от детородных функций. Хотя не исключено, что на высшей стадии развития (по аналогии с новыми поколениями компьютеров, которые будут вскоре различаться своими полами) станет возможно совокупление мыслью (оно и сейчас возможно, но чисто умозрительно), то есть соприкосновения лбов с закрытыми глазами будет достаточно для исполнения всех желаний, вплоть до оплодотворения и последующих родов, без всякого участия отвратительных половых органов.
Я сказал «отвратительных»? Безусловно, они отвратительны. Мужской орган особенно. Приглядитесь к нему, ну приглядитесь! Возьмите зеркало и разглядите хорошенько. Это ведь что-то жуткое и несуразное. На обтекаемой нижней части тела с прекрасными обводами живота, бедер, мускулистых ног висит жалкий, беспомощный ублюдок, который ни с того, ни с сего вдруг пробуждается и, как дурачок, начинает зачем-то расти, разбухать, как полоумный, нагло задирает голову, как уголовник, — и вот его истинная морда: красная, спесивая, и сам весь красный, жилистый от прилива крови, спесивый, слюнявый — тьфу, не смотрел бы, противно! Его спрашиваешь: «Ну, чего надо? Чего вскочил, дурак?» — а он и сказать-то ничего не может по-человечески: надувается, пыжится, плюется — вот, мол, я какой красавчик, чудо природы! Наглость в нем необыкновенная, самолюбование омерзительное — он полагает, что именно он, а не головной мозг, верховодит в этом мире. И вот что странно: действительно ведь подавляет всех и вся. Потому что по характеру жуткий диктатор. Такой никогда не встанет на защиту Белого Дома, уверен. Ему бы лишь подчинять, подчинять слабых и беспомощных, окружать себя подхалимами, прихлебаями, льстецами — словом, главенствовать! Самокритики, конечно, нуль. Никаких соперников, альтернативных кандидатов не признает, даже если сам явно недееспособен. При этом еще развратник: всегда высматривает жертву помоложе, понежней — новеньких ему подавай, новеньких! — а того не сообразит, что самому ему, диктаторишке, может быть, уже на пенсию пора, лежал бы себе в гульфике да похрапывал! Но надо же: при всем своем безобразии и дурном характере этот самодур (поди, знаешь, друг-читатель) всегда на шаг впереди своего истинного хозяина, всегда, как комиссар с наганом, орет «ура» и стремится вперед, увлекая, как это ни странно, за собой человека-мужчину, пусть даже тот умный-преумный, с огромной черепной коробкой, набитой массивными мозгами, в которых, может быть, носятся туда-сюда глобальные мысли о покорении Марса и других планет… Нет же, подчиняется Ему, этому фанатику!
Не лучше, по-моему, и этот самый, так сказать, женский орган. Он природой задуман с большей, конечно, скромностью. Не знаю, как он называется по латыни, а в народе нашем великом его почему-то чаще всего именуют на букву «п». Тоже, в общем-то, не подарок человечеству, эта буква «п»! Технически, повторяю, природа задумала ее с большей скромностью. Она не лезет так нагло на глаза, хорошо вписывается в конфигурацию женского тела, исполнена как бы в симметрии со ртом и губами, к тому же целомудренно припрятана в курчавом обрамлении, — но сущность-то ее не во внешнем облике, а во внутреннем содержании. Просто так — как живопись — созерцать ее невозможно, и не для этого, надо думать, она предназначена. Долгое созерцание без попыток погружения в суть грозит и человеку-мужчине, и владелице болезненными последствиями, вплоть до умопомешательства. Вот она, эта штуковина, и вообразила себя Бог знает чем — по меньшей мере Центром Вселенной. Еще в маленьком возрасте она уже с большими претензиями, готовится к захвату заложников, а взрослея, наливаясь красотой и внутренней силой, становится жадной, требовательной, неуправляемой, забирает власть и подминает под себя все без исключения другие органы — все подчиняет и всем руководит. Обидно поэтому иной раз за женщину. Она ведь могла бы, не находись она в таком рабстве у своего межножья, как-то все-таки использовать свой пусть небольшой, вздорный, капризный, но головной-таки мозг. А «п» не позволяет!
И поневоле удивляешься тому, как общаются между собой эти два странных органа. В избранном способе есть какой-то явный перебор, перехлест матери-природы, будто она в момент творчества была под действием лимонной водки и неясно соображала. Разве нельзя было устроить так, чтобы мужчина был способен к совокуплению лишь один раз в жизни, один-единственный, пусть очень долгой, суточной, скажем, продолжительности, но всего лишь один и с гарантируемыми последствиями зачатия? Наверно, можно было бы так устроить — и даже нетрудно. (Женщину, конечно, не следовало бы ограничивать.) Сколько бы сохранилось на земле здоровых, зодческих, одухотворенных сил, ныне сжигаемых попусту и понапрасну! А раз уж так у природы (меньше лимонной надо пить!) не получилось, то могла бы она, черт возьми, сообразить и устроить таким образом, чтобы совокупления (все, кроме первого) лишились своей извечной притягательности, чтобы после первой же ночи исчезли напрочь и азарт, и страсть, и исследовательское любопытство.
Могла, но не сделала! И в результате простейший, элементарный половой акт стал неведомо почему самым таинственным и непостижимым явлением жизни.
Ну, вот чего, спрашивается, надо Теодорову от Сони Голубчик и Оксаны Кравчук — ну чего? Какого, простите, хрена он к ним лезет, пьяный к тому же? Что нового, неземного, неиспытанного можно от них ожидать? И что они, опытные и мудрые, могут получить от этого, прости, Господи, пьяного Теодорова — такого, чего они еще не знают? Не два же у него органа, в конце концов! И у них все стандартно. Ничего нового быть не может, это ясно! И все же Теодоров лезет, гад, лезет к ним, влекомый неведомой силой, урчащий от вожделения и полный тихой нежности, дьяволоподобный и ангельски светлый душой, многознающий и наивный, ничего не ждущий и всего ожидающий, как все мы. Эх!..
АКТ 1.
— Ляжешь тут на диване и будешь смирненько спать, поняла? — командует пьяная, разудалая, царственная Соня. — Никакой самодеятельности! Не то выкину за порог.
— А я хочу-у! — канючит настойчиво Оксана, заглядывая ей в глаза.
— Боже мой! — кричит Соня. — Что за девка! Где ты ее подобрал, Юрочка? Ну-ка марш в ванную, а потом будем с тобой разговаривать! А ты, голубчик мой золотой, не хочешь ополоснуться?
— Я не против, Соня. Ик! — икаю я, съевший полблюда жаркого. — Извини.
— Куда, куда! — хватает она меня за руку. — Так я тебя и пустила с этой виршеплеткой! Ты со мной пойдешь, милый мальчик. А ты ее давно знаешь, эту девку?
— Да порядочно. Часа уже три.
— Слушай, а не выгнать ли ее? Вдруг с какой-нибудь дрянью.
— Ну, это вряд ли, Соня. Я спрашивал… она в семье живет благопристойной. Чистенькая, аккуратненькая, сама видишь. Не обижай ее, Соня.
— А тебе меня мало, злодей? Тебе и ее надо? Говори прямо!
— Так это как сказать… — мямлю я. — Может, она и тебе не помешает, а, Соня?
— Боже мой, ты думаешь, я лесбиянка? Если я ее оставлю, то только ради тебя! Я не жадная — пожалуйста. Только не за мой счет, Юрочка! Сначала я, а ей то, что от тебя останется! — ослепительно и пьяно смеется Соня.
— С тобой хорошо, Соня, — хвалю я ее. — Ты открытая вся, как на духу.
— А это моя еврейская натура, Юрочка! Ладно, оставлю ее. Посмотрю, как ты с ней сладишь после меня. А ты давай-ка, давай-ка раздевай меня… я ведь балованная, Юрочка, не привыкла сама!
— Это мы знаем, — отвечаю я, вставая. — При таком-то Голубчике… Где расстегивается? Ага, вот. При таком-то Голубчике…
— Ни слова о нем! Запрещаю! Надоел, садист!
— Он, поди, рвет на тебе все в клочья…
— Вот именно! Боже мой, он целует, как вурдалак! А ты почему, голубчик, меня не поцелуешь?
— А я, Соня, того… боюсь, что поцелую и… Ты такая…
— Какая? Я уже толстею, мальчик, мой. Еврейки быстро толстеют, ты знаешь? В следующий раз приедешь, а я буду жирной бабой. Телесами буду трясти.
— Нет, нет, нет, не допускай этого! Боже мой! Какая ты, Соня, однако! Чулок порвал… Ну, хрен с ним! А вот и до трусиков добрались. Боже мой, какие трусики ажурные! Переступи лапками. Готово, боже мой!
И, упав на колени, я обхватываю Соню сзади за бедра и — чмок, чмок, чмок! — обцеловываю ее
