зверья?

Камышан невольно усмехается:

«Потому что не люблю ни кошек, ни собак. Люблю быть одна».

«Еще стакан можно?»

«Пейте сколько влезет».

«Я могу много выпить», — угрожает Чернышев и действительно пьет и пьет с каплями пота на лбу, с веселым блеском в глазах — а музыка в этом доме есть?

Есть транзистор, но она не любит музыку. Предпочитает тишину.

Зато, конечно, любит книги? — подсказывает он. Нет, и книги, пожалуй, не любит. Читает, но без особой охоты. В книгах мало правды.

Незаметно их роли переменились; теперь спрашивает Камышан: а кто он, собственно, такой? — и неприязненно, со странным любопытством слушает легкий, самоироничный рассказ о большой московской семье Чернышевых, в которой он, Александр, третий сын, всегда был любимчиком. Провожали его в Т. как на фронт: со слезами, причитаниями и чуть ли не молитвами (бабушкиными), и ежемесячно, вот уже год, снабжают по почте посылками со столичными деликатесами. («Ешьте конфеты, Тоня. Вкусные»). Странные люди его родичи: полагают, что московская действительность и есть квинтэссенция жизни истинной, а за пределами окружной дороги (исключая, конечно, Парижи и Лондоны) — мрак и топь болотная. Представляете, как они восприняли известие, что свой первый отпуск он решил провести в тайге, а не в родной московской квартире за бабушкиным пирогом? — белозубо смеется гость, и Камышан вдруг улыбается.

Наверно, Наташа, она в эту минуту спрашивает себя: «Что это я? Чему радуюсь?» — и пытается понять, отчего в комнате стало вроде бы уютней и светлей. «Ни за что не поверю, что по своему желанию в наш округ поехали», — сгоняет она с губ непривычную улыбку.

«Конечно, нет! — откликается Чернышев. — Направили! Силком!».

Но за год он, в общем и целом, прижился, и теперь не жалеет, что попал в Т. Он, видите ли, Тоня, легкий и коммуникабельный человек, к тому же страшно любопытный на новых людей. Предел его пребывания в этих краях — три года и ни сутками больше. Но раз уж так случилось, что он здесь, то глупо заниматься соплями-воплями, как некоторые! Надо жадно глядеть во все глаза, вдыхать полной грудью, жить на всю катушку… так, Тоня?

Может, и так. Трудно сказать. Каждый живет по-своему.

Да, он легкий человек! — повторяет Чернышев, азартно (иначе не скажешь) прихлебывая чай. Время само по себе чрезвычайное, атомное-переатомное, глупо еще усложнять его, верно?

Камышан хмурится: да, верно. Но иногда приходится думать не только о себе. О других тоже.

«Тут у меня язык развязался, — скажет мне впоследствии (при третьей нашей встрече) Антонина Камышан. — А я ведь не болтунья».

Что бы это значило, Наташа, как думаешь? Только то, что Александр свет Иванович (выражение Тереховой) располагал к доверию. Иначе не понять, почему нелюдимая и замкнутая хозяйка медпункта вдруг рассказывает постороннему человеку о своем неудачном замужестве, больной матери и несовершеннолетней сестре, которых она кормит денежными переводами… Третий стакан чаю. Четвертый. Гость неутомимый чаехлеб. Внезапно гаснет свет. Отключился факторский движок.

Точно как сейчас, Наташа. Погас свет, и я перешел на керосиновую лампу. Но целый час не писал. Пришлось сделать перерыв, потому что внезапно пришла неожиданная ночная гостья — воспитательница Галина Терехова.

Ты помнишь ее? Ну да, уютное гнездышко в интернате… кумаланы на полу… иллюстрации из журналов на стене… безделушки на полках… початая бутылка «Токая»… и белокурая, смазливая девица, отмечающая поминки по Александру Чернышеву, то хихикает, то болтает взахлеб, то, того и гляди, зарыдает. Я у нее был после этого трижды и один раз (не пугайся, пожалуйста!) провел чуть ли не всю ночь в качестве… как бы это лучше выразиться?.. брата милосердия, что ли. Еще раз прошу: не пугайся, пожалуйста, и не давай воли своему воображению, которое (сама знаешь, Наташа) бывает иногда неуправляемо… Я просто не мог уйти. Она была сама не своя: цеплялась за руки, рыдала и умоляла побыть с ней. Кроме нас, в интернате находились две пожилые эвенки-воспитательницы, но они спали где-то в другом конце здания, да она и не хотела никого видеть, а особенно своих подруг Антонину Камышан и Любу Слинкину. Кричала во весь голос: «Мне нужно уехать! Я тут не могу! Негодяй какой! Я его любила! Так ему и надо! Бедный Сашка! Он меня любил! Это я его прикончила! Не уходите! Жить не хочу! Вы ничего не понимаете! Побудьте со мной!» — тяжелая истерика, Наташа, которая накапливалась, вероятно, исподволь.

А десять минут назад эта же самая Галочка Терехова, хихикнув, как слабоумная, вдруг заявляет:

«А это хорошо, что мы с вами вдвоем полетим. Вы вообще-то ничего, симпатичный. Вообще-то вы в моем вкусе, хотя, конечно, Саня был куда красивей!» — после чего я обозленно приказываю: «Ну да идите домой, Терехова!», а она поднимается, хихикая, со словами: «Ох, какой недотрога!» — и, помахав рукой на прощание, удаляется в темноту, в свой интернат.

И вот я сижу растерянный и думаю: с бандюгами проще, куда проще! Ведь я абсолютно уверен, что встань я сейчас, пойди к интернату, загляни в угловое окошко в правой пристройке и — при условии, что занавеска будет не задернута, — увижу, как эта же Галочка Терехова мечется в отчаянии из угла в угол по своей комнатухе или лежит на кровати лицом в подушку, обливаясь слезами…

Непредсказуемость! Неужели это главная черта вашего пола? Или алогичность? Или сумасбродство? Или повышенная в сравнении с нами ранимость? Ладно, не отвечай.

Опять возвращаюсь в медицинский пункт (тянет меня туда!). Хочешь знать, что произошло, когда отключили свет и они остались вдвоем в темноте? Ровным счетом ничего. Камышан зажгла керосиновую лампу, и при ее свете гость со словами «Пора и честь знать! Спасибо, Тоня» надел свой свитер, полушубок, шапку, унты и исчез в темноте факторской улицы. В доме Егора он подвергся, надо думать, насмешкам хозяина: «Что, Санька, получил от ворот поворот? Так тебе и надо! Это тебе, Санька, не Москва, ешкин- мошкин!» Чернышев весело смеется и отвечает:

«Завтра ухожу от тебя, Егор. Нездоровится мне что-то. Подлечусь в медпункте, а потом в тайгу».

И на следующий день он действительно появляется со своим рюкзаком в медицинском пункте. «Привет, Тоня! Это я. Можно поселиться на время?»

«Здесь не гостиница», — отвечает, вероятно, Камышан, стоя неподвижно в дверях.

«Знаю, что не гостиница. Но вдвоем веселей, чем одной. Обещаю соблюдать чистоту и не приставать к вам».

Что-то в этом роде. Смотрит ей прямо в лицо ясными, веселыми глазами. Славный, открытый парень.

Помедлив, она отвечает: «Что ж, входите».

Можно ее понять, Наташа? Можно поверить ее словам, что до него (Чернышева) ни один из постояльцев медпункта не заходил на жилую половину ее дома, а если делал такие попытки, то с треском вылетал из двери в прихожую? Объективный свидетель Максимов однажды испытал на себе, что значит гнев рослой, крупной медички. А Чернышева она впустила, и вскоре вся фактория (кроме слепого старика Ботулу) могла заметить, что «Тонька-медичка» словно бы похорошела и помолодела, как важенка в грибную пору. «Признаки общепонятные», — сказал бы премудрый продавец Гридасов.

Утомил я тебя? Два ночи уже, и у вас ночь. Егор опять сегодня не ночует дома. Никита покашливает за печкой — не простыл ли бедолага? Дрова прогорели, прохладно, и я накинул полушубок на плечи. За окнами морозная тишина (собаки спят), ясное, безоблачное небо, и как-то не по себе, Наташа, при мысли, что вокруг на сотни верст снежные сопки, замерзшие реки и озера, стужа и мрак.

У вас другая ночь — теплая, спокойная, как бы очеловеченная огнями, шорохом колес такси, голосами поздних прохожих. Ты спишь (я тебя вижу) на правом боку, лицом к стене, подложив ладонь под щеку. Во сне твое лицо по-детски беззащитно, расслаблено, точно устало удерживать напряженную взрослую мысль; губы полуоткрыты, дыхание бесшумно. Какой сон ты видишь? В какие дали ушла от меня? Вернешься ли назад?

Следующее письмо получишь уже из Т.

До свиданья.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату