недосыпания. Один врач, которого вспоминали добрым словом коллеги, выложился в первые дни несчастья и слег в психбольницу с тяжелым нервным срывом: дали себя знать запредельные физические и психические нагрузки…
Вспоминаю и своих старых друзей-медиков, выехавших немедленно на аварию, и тех, с кем довелось познакомиться в те дни, слышу их голоса. Это и заведующий терапевтическим отделением полесской ЦРБ Володя Елагин (называю его так, потому что он очень молод, этот славный светлоглазый парень) - он оказывал помощь пораженным, вывезенным из Припяти; это и начмед той же больницы Клавдия Ивановна Старовойт, которая рассказала мне, как трудно пришлось в самые первые дни, когда большинство медсестер больницы - молодые матери - уехали вместе с детьми подальше от радиации: можно ли их осуждать? Но работать-то надо было… Это и главный врач иванковской ЦРБ Петр Романович Ярмолюк, единственной неосуществимой мечтой которого в те дни было выспаться.
Одними из первых создавшуюся ситуацию объективно оценили санитарные врачи, по долгу службы осуществлявшие контроль за окружающей средой. Хотя большинство районных учреждений Чернобыля было закрыто, однако в маленьком провинциальном домике с деревянными колоннами, подпирающими козырек над крыльцом, можно было и в начале мая встретить людей. Здесь размещалась Чернобыльская районная санитарно-эпидемиологическая станция. Ее главный врач Анатолий Петрович Миколаенко знал в Чернобыле каждый дом, каждый объект в районе. Неудивительно - работал уже десять лет главным врачом. Круглое добродушное лицо, украинская мягкость и неторопливость. И скромная, непоказная самоотверженность. После сигнала тревоги он организовал постоянный дозиметрический контроль за уровнем радиации (благо был в санэпидстанции дозиметр), принимал участие в эвакуации сел, попавших в зараженную зону невдалеке от Припяти, позднее эвакуировал родной Чернобыль. Вывез сотрудников санэпидстанции, а сам возвратился в Чернобыль: надо было принять все меры к тому, чтобы в опустевшем городе не возникли эпидемические заболевания.
В Полесском районе мне довелось познакомиться с милыми супругами
- санитарными врачами Врублевскими: Арнольд Францевич в 'мирной', 'дочернобыльской' жизни - врач-эпидемиолог, его симпатичная кареглазая жена Галина Павловна - врач- бактериолог; по своей профессии они, понятное дело, никакого отношения к вопросам радиологической дозиметрии не имели. Но после аварии на АЭС, расположенной по соседству, Врублевские, не ожидая указания сверху, стали действовать так, как велела совесть.
Арнольд Францевич Врублевский:
'Когда авария случилась, в субботу, я был дома, что-то там делал. Прибегает часов в пять главный врач и говорит: 'Слушай, где у нас ДП наш, где он хранится?' Я говорю: 'В химлаборатории'. - 'А она (лаборант) умеет на нем работать?' - 'Нет'. - 'А кто у нас умеет?' Ну я говорю: 'Я'. - 'Тогда поехали'. И вот это все закрутилось. Я умел работать, потому что у меня группа эпидразведки, и я посчитал нужным обучить и себя и людей дозиметрии, потому как кто его знает, что может быть по гражданской обороне. Ну вот мы и начали работать. И сейчас уже обучили людей методам дозиметрии, человек тридцать. У нас в районе шестьдесят два села вместе с хуторами, и все это мы объезжаем - большинство сел объезжаем практически ежедневно, а некоторые - через день. Правда, в первые дни у нас был фактически один дозиметр ДП-5 на район, даже на два района. А теперь дозиметров стало побольше, и мы планомерно работаем. Осуществляем контроль колодцев, почвы, пищи, молока, овощей. Частью колодцев в селах пришлось запретить пользоваться, остальные плотно закрыли, упрятали под полиэтиленовую пленку, следим за качеством воды. Скот в мае стоял на стойловом содержании, молоко колхозное идет на молокозавод. На базаре молоко продавать запрещено. К сожалению, некоторые люди пьют молоко, как мы ни боремся, как ни разъясняем. Люди говорят: 'У меня сено есть прошлогоднее, я сеном кормлю'. Многие не верят в опасность. Особенно старые люди. Отмахиваются. Больше всего людей куры беспокоят, потому что куры ходят по пыли и 'набирают'.
Галина Павловна Врублевская:
'Радиологической службы у нас не было, и мы по чистой случайности стали этим заниматься. Жизнь заставила. Мы когда начали проводить дозиметрический контроль, сразу же составили карту и провели анализ. И поняли, что радиация распределена не равномерно, а пятнами. У нас в ряде сел был один уровень радиации, а одно село - с очень высоким уровнем, хотя оно и не входило в 30-километровую зону. Пришлось его выселить. Если посмотреть на карте - словно мечом разрубило район. Получился такой радиоактивный коридор. Куда ветер дул, туда и пошло. Мы теперь каждое утро справляемся о направлении и силе ветра. Это у нас один из самых главных показателей. Вот когда эту закономерность открыли, насчет неравномерного распределения уровней, мы сами себе намного повысили объем работы - стали больше замеров делать. Чтобы помочь людям'.
Очень важно в нравственном смысле, когда руководители показывали пример своим подчиненным. В Иванкове, в больнице (мы ночевали прямо в хирургическом отделении) пришел вечером к нам в палату главный врач Севастопольской станции 'Скорой помощи' Валерий Юрьевич Балаковский: он приехал из Крыма во главе колонны краснокрестных машин. 'Теперь, - сказал он, - мне никто не скажет ни слова, когда я буду сюда отправлять следующую бригаду. Иначе поступить я не могу'.
Иначе поступить он не мог.
Но были и такие, что поступали иначе. Вот молодой врач из Полесского района, бросивший в самые трудные дни свою сельскую больничку и своих больных на попечение… медсестры; сам же стремительно смылся в неизвестном направлении. Вот женщина-врач из Донецка, направленная на помощь в составе одной из бригад. Уже в первый день пребывания вблизи опасной зоны она струсила и стала уговаривать своих коллег подделать (!) анализы крови; когда же те не пошли на такую низость, она сбежала, бросив дозиметр. Возмущенные товарищи изгнали ее из коллектива - и тогда она обратилась в Минздрав УССР с жалобой и с требованием направить ее - думаете, в Чернобыль? - нет! На санаторно-курортное лечение. Самолично читал ее заявление, эту смесь лжи и цинизма.
Вот молодой парень-хирург из прославленной киевской кардиологической клиники Николая Михайловича Амосова. Он отказался выехать в Зону. Можно понять гнев и недоумение Николая Михайловича Амосова - большого хирурга, большого человека, пропахавшего всю Отечественную от звонка до звонка, да еще и японской кампании хлебнувшего. В документальной повести 'ХППГ-2266' Н. М. Амосов рассказал о войне, о несчастьях, о достоинстве врача, о том, как важно любому человеку, а особенно врачу 'не потерять лица'
Один из 'маленькой футбольной команды'
'На фотографии наша команда 'All Stars' выглядит как схема количественного роста человечества со времен Мальтуса и до наших дней. Мы стоим на мостках над морем, взявшись за руки, - вся команда, от самого маленького до самого большого. Первый - Максим, второй - Бонди, третий - Юрек, четвертый - Славко, пятый - Илько, шестой - Леня, седьмой - Ленин отец, который почему-то затесался в нашу компанию, восьмой, и последний, - я (сто восемьдесят сантиметров роста, девяносто пять килограммов веса). Мы крепко держимся за руки, словно живая цепь поколений, и кажется, никакая сила не сможет разорвать и разъединить нас. Первым стоит маленький Максим, и я удивляюсь, почему на фотографии у него нет ангельских крыльев? Я сам видел эти белые с золотом крылья, они висят у него дома на стене; возможно, его отец, боясь, чтобы Максим не запутался в проводах, которых так много в городе, запрещает Максиму пользоваться этими крыльями. А может, есть еще какая-то неизвестная мне причина. Во всяком случае, у меня нет сомнений относительно ангельского происхождения Максима. Худенькое тело и тонкую шейку венчает большая высоколобая голова; волосы подстрижены под горшок. На лице сияют огромные серые глаза - сияют всегда доброжелательно ко всему, что окружает Максима'.
Прошу прощения у читателей за самоцитату, но она просто необходима: это отрывок из моего рассказа 'Маленькая футбольная команда', написанного в 1970 году. Рассказ был посвящен памяти молодого киевского поэта Леонида Киселева, умершего от острого лейкоза. Почти все герои этого рассказа - реальные люди, хотя и написан он в гротескно- фантастической манере. И маленькая футбольная команда была, и Юрек, и Бонди, Славко, Илько, и конечно же Максим.
Максим Драч. Сын большого поэта Украины Ивана Драча.
Я давно знаю и люблю Максима и смею уверить читателя, что нисколько не преувеличивал, когда описывал ангельскую его наружность и черты характера. Должен сказать, что таким Максим и остался, несмотря на мутации голоса и на то, что вымахал в худого и тонкого, как жердь, парня: остался очень добрым и очень светлым мальчиком, хотя какой же он сегодня мальчик?
В 1974 году Иван Драч издал книгу 'Корень и крона', содержащую цикл стихов, посвященных строителям Чернобыльской атомной электростанции и города Припять. Основное звучание этих стихов было оптимистическим, и это естественно: ведь именно Иван Драч вошел - нет, не вошел, а ракетой ворвался в украинскую поэзию как вестник новых времен, новых могучих ритмов эпохи научно-технической революции. Есть у него стихи о генетике, кибернетике, о физиках-атомщиках; глубинные фольклорные, песенные начала украинской поэзии каким-то удивительным образом сочетаются в нем с обостренным восприятием того 'странного мира', к которому стремительно примчалась цивилизация XX века.
В стихотворении 'Полесская легенда' река Припять вела диалог с птицами и рыбами, бьющимися в тревоге от атомного соседства. Река объясняла, что Атому 'замок из стали строят - и через десяток лет по всему свету возведут ему непоколебимые атомные троны'. Уже в этом, достаточно романтическом восприятии строительства Чернобыльской АЭС, сквозь бодрую тональность стиха проскальзывала едва скрываемая тревога за судьбу полесской природы, поразившей поэта своей первозданной чистотой. Еще более тревожным, интуитивно провидческим оказалось другое стихотворение Драча из того же цикла: 'Мария с Украины N62276: от Освенцима до Чернобыльской атомной', в котором поэт рассказывал о Марии Яремовне Сердюк, строительнице Припяти, человеке удивительной судьбы, простой украинской женщине, прошедшей через ад Освенцима и оставшейся не поколебленной в своей доброте и любви к людям.
'Маленькая женская судьба, ты фениксом над Освенцимом взлетела и вспыхнула, чтоб осветить над Припятью Атомоград' - так завершал эти стихи поэт. Какие неясные, тревожные гулы рождались в его душе в те дни, когда в краю речек, песков и сосен лишь намечались первые контуры атомной станции, нависшей над Киевским морем и Киевом? Мог ли думать Иван Драч, что сыну его, Максиму, придется выйти на борьбу с атомной бедой Чернобыля?
Максим Иванович Драч, студент шестого курса лечебного факультета Киевского медицинского института:
'Об аварии я впервые услыхал утром в воскресенье, двадцать седьмого апреля. Я работаю в реанимационном блоке кардиологического центра в больнице имени Октябрьской революции. Работаю фельдшером. 'Старшим, куда пошлют'. Пришел я утром в девять часов на дежурство. В половине десятого одна женщина (ее муж - майор внутренней службы) сказала: 'Моего куда-то забрали, вроде какая-то атомная станция взорвалась, но я думаю, что это шутка'. Но в двенадцать дня нам позвонили и сказали, что в связи с аварией на Чернобыльской АЭС мы вместе с отделением общей реанимации должны развернуть сорок коек на четвертом этаже. Наш блок на втором этаже. Пошел я на четвертый - готовить отделение. Больных перевели в другие отделения, поменяли постели, подготовили все медикаменты, кровезаменители и другое. Никто не знал, с чем нам придется иметь дело.
В шесть часов вечера нам сказали, что на пропускнике уже есть первые больные из Припяти. Пошли мы их принимать - наши дежурные врачи, из отделения радиоизотопной диагностики и общей реанимации. Увидели их. Это были в основном молодые парни - пожарные и работники АЭС. Сначала они пошли наверх со своими вещами, а потом прибежал перепуганный врач-дозиметрист и кричит: 'Что вы делаете? Они же 'светятся'!'
Спустили всех вниз, измерили и повели их мыть не на пропускник, а в отделение радиоизотопной диагностики, в котором вся вода собирается в контейнеры и вывозится. Это было мудро, потому что пропускник не загрязнили. Дали им наши операционные пижамы - и в таком виде повели наверх.
Первых было двадцать шесть человек. Я ходил наверх к ним.
Мы их не очень-то расспрашивали, было не до того. Все они жаловались на головные боли, слабость. Была такая головная боль, что стоит здоровый двухметровый парень, буквально бьется головой о стену холодную, говорит: 'Так мне легче, так меньше болит голова'.
Ну, мы сразу начали им делать гемадез, переливать глюкозу. Всех сразу положили на капельницы, организовали ото хорошо. Я бегал между блоком и отделением. Поскольку я работаю в больнице уже три года, всех знаю, где что взять - знаю, я ходил за системами, всякие технические дела, то да се. Был там мой однокурсник, Андрей Савран. Он тоже работает в реанимации, только в общей. Он в принципе в тот день не работал, просто зашел на кафедру забрать свои фотопринадлежности. Ну и остался работать. Раз надо - то надо. Врачей и персонала было там очень много.
Больные сказали нам, что горит, что взорвался реактор, что песок грузили, а что там конкретно - не было времени поговорить, да и состояние у них такое, что не до разговоров.
Дежурил я до утра. На следующий день пошел, как обычно, на лекции в мединститут. Первого мая я снова дежурил, но уже в кардиоблоке. Знал, что больных уже больше и что собираются для них освободить еще один этаж. Восьмой.
Второго мая по телевизору сообщили, что в район Чернобыля прибыли Е. К. Лигачев и Н. И. Рыжков, и я подумал, что без нас, студентов-медиков, не обойдется, раз уже на таком уровне дело идет. Чисто аналитически я высчитал, что намного легче собрать организованных студентов, чем врачей по больницам. А четвертого мая утром, во время первой лекции, пришел наш замдекана и сказал, чтобы собирались парни, что в одиннадцать часов мы уезжаем. Я пошел домой, взял куртку, свитер, штаны, кроссовки, рюкзак, шапку, чего-то поесть…
