грунт. Работали скреперы, бульдозеры, потом грейдерами все ровняли и клали на свежий грунт бетонные плиты, а поверх плит - холодный асфальт. Моя первая работа на станции начиналась с 'Красной площади', возле моста через канал.
Я удивлялся - как можно было в кратчайшие сроки, никого не подгоняя, а зная одно: 'надо!' - выполнить такую работу… И организованность была высочайшая, и люди знали, что делать, и материал шел. И все делали, чтобы быстрее подобраться к четвертому блоку. Подошли.
И пришлось нам дедовскими способами - вениками - подметать все это, собирать с помощью трактора 'Беларусь', потом сгребать лопатами и сбрасывать в контейнеры. В тракторе была освинцована кабина. Бойцы работали в нем где-то три-пять минут, потом выбегали, и следующие садились… В то время у меня через пятнадцать дней происходила замена людей. Но ни одного случая получения радиации сверх нормы не было, мы регулировали это, старались не 'пережигать' людей. Очень трудно было с трактористами и крановщиками. Крановщики по семь минут только работали на укладке плит.
Ну а возле развала… Надо было пробежать где-то метров сто пятьдесят, подмести быстренько, бросить веники и убежать назад. Другая группа уже то, что подметено, лопатой сгребала в контейнер, потом это все грузилось и вывозилось. Зону первого, второго, третьего и четвертого энергоблоков мы закончили где-то в ноябре месяце.
Затем нас перебросили на 'Рыжий лес'. Определили энное количество гектаров леса и поставили сроки: убрать это к 23 февраля 1987 года, ибо там надо было проложить железнодорожную ветку для подвоза оборудования. Лес был рыжий, а в районе стройбазы - практически цвета кофе.
Но не мы валили 'Рыжий лес', а другие, с помощью ИМРов (инженерная машина разграждения), другой техники. Они его повалили кое-как, создав бурелом, а мы делали мартышкин труд. Не надо было этого делать, надо было оставить лес таким, каким он был, чтобы легче подходить к нему и срезать. Мы бы производительность в пять раз больше имели. А его навалили, наломали, как на картине Шишкина.
- Почему же так сделали?
- Мотивировали тем, что если будем мы его валить, то посыплется елка рыжая и загрязнит обмундирование и все прочее. Но я уверен, что сделали хуже. Все равно деревья надо было из земли выкорчевывать, таскать, рубить их. Потом рыли котлованы невдалеке, в двух-трех километрах от повала и все это дело закапывали в глубокие котлованы, зарывали и сравнивали с землей.
- А котлованы бетонировали?
- Нет.
- Так деревья же сгниют, и все пойдет в воду…
- Это уже наше 'давай-давай'… (А. Н. Степанов глубоко вздыхает). Часть на подготовленные могильники вывозили, а часть - в котлованы. К намеченному сроку мы это выполнили. Потом работали на стройбазе и Яновской нефтебазе. Там наши люди отличились - восемь человек были представлены к премии, но эти премии уже несколько месяцев неизвестно где гуляют… Нам говорят: 'Представить списки на премию'. Представляем - и все как в Лету кануло.
Сейчас работаем на АЭС, в химцехе, сталкиваясь с трудностями и с недостойным поведением некоторых гражданских должностных лиц, которые пытаются практически саботировать нашу работу. Дело доходит до того, что нам не дают необходимых для работы инструментов и приспособлений. В чем причина? А в том, что персоналу АЭС наша быстрая работа невыгодна: они получают тысячи в месяц за работу в 'грязной зоне', а мои солдаты - только выезды на станцию.
В настоящее время - я не боюсь этого сказать - мы работаем первобытными методами и первобытными орудиями труда. Для того чтобы в помещении снять зараженный слой бетона, мы сами сделали леса, по этим лесам залезали, брали молоток и зубила и сантиметрик за сантиметриком снимаем этот бетон… Представляете? Сидит солдат под потолком и долбит, сидит на наших же лесах. Пока за горло не возьмешь кого-то, чтобы привезли материал для лесов - ничего не будет. А ведь это высота порядка шести метров.
Станционным невыгодно быстро делать, потому что они получают большие деньги. Бывали и такие позорные случаи - мы вымоем, обработаем помещение, закроем пленкой, сдадим его, на следующий день приходим - там все позалито водой, грязь, пленки сброшены… Я вам откровенно скажу: в первые месяцы после аварии работать проще было - в плане принятия решений, ясности - что надо сделать и как. Но незаметно наступил перелом… Когда саркофаг поставили, территорию очистили от опасных очагов, началось царство бюрократии. Примерно после февраля 1987 года.
Давайте называть вещи своими именами: невыгодно кому-то лишаться кормушки, в которую они попали. И ведь людям нашим ничего не можешь толком объяснить. Они на партийных собраниях этот вопрос поднимали. Народ-то не дети, народ-то взрослый. От тридцати до сорока пяти лет у нас солдаты'.
Майор Сергей Николаевич Кирилов:
'Я бы хотел сказать о том впечатлении, которое произвел 'Рыжий лес'. С детских лет мы привыкли, что сосновый лес - это что-то вечнозеленое. Если бы я не увидел собственными глазами - трудно было бы представить такое: абсолютно сухой и действительно рыжий. Сердце сжимается, жалко это богатство.
Меня что еще поразило. Мне второй раз в жизни пришлось работать с этаким контингентом - со взрослыми людьми, призванными на сборы. И я поражаюсь - насколько эти люди понимают важность задачи, насколько всего себя отдают. Человек работает на жаре два-три часа, смотришь - гимнастерка вся мокрая, а когда подсыхает во время перерыва - соль на спине выступает.
Утром в пять подъем, умываемся, завтракаем, потом инструктаж по мерам безопасности, выдача дозиметров, 'лепестков'. Рассаживаемся в машины
- и поехали на место. Ехать полтора часа. Когда люди понимают технологию, не приходится даже вмешиваться. Сами понимают.
Запомнил я такой случай. Работал у нас механик-водитель бульдозера Александр Анатольевич Егоров. Сам он из Новоградской области, ему сорок один год, четверо детей. Он работал на совесть: валил деревья, а лес этот был толстый, его с первого раза не повалишь. Необходимо поднимать ножи бульдозера повыше, чтобы действовать как рычагом. Так вот Егоров даже во время перекура что-то делал, возился у бульдозера. Я его спросил - почему? Он сказал: 'Я хочу служить и работать так, чтобы мне не было стыдно перед моими детьми'. Часто от людей приходилось слышать: 'Я на гражданке так не работал'.
Все здесь необычно… Когда мы возле АЭС работали, то после обеда оставалось десять - пятнадцать минут. И наши ребята выходили на берег водохранилища и удочки самодельные забрасывали. Только закинул - вытянул рыбу. Там ее много. Рыба живая, в ведре плавает. Через несколько минут - ведро полное. Ее выливают обратно в канал и снова начинают ловить. Есть ее нельзя, рыбалят не для улова, а для спорта'.
О 'соловьях Чернобыля'
…И вот уже два года минуло со времени чернобыльской аварии. Замелькали годы, словно телеграфные столбы в окне поезда, набирающего скорость. Не успеем опомниться, как придет пятая годовщина катастрофы, десятая… Чернобыль начинает уходить в глубь времени, откладывается в дальних пластах памяти, обрастает легендами.
Но это вовсе не означает, что боль и тревога, рожденные чернобыльским шоком, уже освободили людские сердца, ушли, развеялись навсегда по ветру, словно то радиоактивное облако, что успело весною 1986 года несколько раз облететь земной шар. След Чернобыля стойким радиоактивным пятном лег на души сотен тысяч людей на Украине, в Белоруссии и России.
После публикации этой повести в журнале 'Юность' мне часто приходилось встречаться с читателями - рабочими и студентами, военными и крестьянами, учеными и партийными работниками. Десятки встреч, тысячи слушателей, сотни записок. Я берегу записки. В них - дыхание нашего беспокойного времени перемен и надежд, они - словно бы запечатленная на клочках бумаги кардиограмма настроений народа. И если из всего вороха 'чернобыльских' записок, из всего многообразия вопросов, задаваемых на встречах, выбрать самое главное, то окажется: более всего людей волнуют сегодня, через два года после аварии, проблемы 'медико-информационные'. А проще говоря - проблема гласности Чернобыля, его радиологических, медицинских аспектов.
Не отказываюсь от собственных слов о том, что 'не медики командуют каналами массовой информации', поскольку это и вправду так.
Но, будучи допущенными к каналам массовой информации, иные из моих коллег нагородили столько лжи, полуправды и противоречивых сведений, круто замешенных на бездумном оптимизме, особенно неуместном в условиях глобальной трагедии, что просто диву даешься - зачем это им? Солидные ведь вроде люди - академики, доктора наук, профессора, высокие должностные лица…
Бодряческая позиция официальной медицины вызвала гнев и негодование подавляющего большинства народа, живущего на огромных пространствах вокруг центра взрыва. Послушали бы функционеры Минздрава, что говорят о них люди на собраниях, встречах, в кругу друзей и семьи. Почитали бы письма, тысячами приходящие в редакции газет и журналов, на радио и телевидение. Я собрал многие из таких писем для истории.
Народ окрестил медицинских златоустов, заполнивших эфир своим бодрым щебетом, 'соловьями Чернобыля'. Амбивалентное словосочетание, совсем по М. М. Бахтину, вроде города 'Тьфуславль'. Характеристика, мягко говоря, мало лестная для тех, кто должен был быть заступником людей, целителем ран не только физических, но и душевных. Ведь здравоохранение наше, вышедшее из медицины земской, получило в наследство высокие и благородные отечественные традиции милосердия и правдолюбия, ответственности перед народом за слова свои и дела. Видно, растеряли все это дореволюционное богатство на казенных путях ублажения сильных мира сего, в спецстоловых и прочих местах соприкосновения с кастой 'избранных'.
Говоря все это, я нисколько не преуменьшаю заслуг тысяч рядовых врачей и медсестер, лаборантов и санитарок, честно выполнивших свой профессиональный и гражданский долг в трудные дни Чернобыля. Писал об этом и буду писать, так что вряд ли меня можно обвинить в 'очернительстве'.
Но из песни слова не выкинешь. А чернобыльская медицинская 'песня' наша достаточно была испорчена именно словами.
Впрочем, давайте цитировать, сопоставлять, думать.
'Если говорить о тенденции, - рассказал профессор М. Шандала, - то по нашим графикам радиационный фон в Киеве возвратится к норме где-то к 19 мая… Сегодня весь город переведен в нормативы аварийной ситуации и 'планка' радиационной нагрузки поднята до 10 рентген в год… Нужно соблюдать гигиену, в помещении не допускать скопление пыли, протирать его мокрой тряпкой, ограничить пребывание маленьких детей на улице…' ('Известия', 10 мая 1986 г.).
И это говорит академик АМН СССР, директор Киевского НИИ общей и коммунальной гигиены! Через 6 дней появляется информация, прямо противоречащая 'графику' М. Шандалы:
'К настоящему времени наибольшее внимание привлекает обстановка за пределами 30-километровой зоны отселения. Это главным образом районы Киева и Киевской области, земли которой ближе других регионов примыкания к зоне аварии. Согласно данным Госкомгидромета СССР, уровень радиации в Киеве… составлял в среднем величину порядка 0,2-0,5 миллирентгена в час (т. е. превышающую нормальный уровень в 10 раз! - Ю. Щ.). Содержание йода-131 в молоке колеблется от 1Е-9 до (1-3)Е-7 кюри на литр (т. е. в 10-100 раз превышает обычные показатели). На территории, примыкающей к району аварии, введены временные нормативы содержания йода-131 в пищевых продуктах… дети централизованно снабжаются молоком, содержащим не более 1Е-8 кюри на литр, а взрослые - 1Е-7 кюри на литр' (Заведующий лабораторией радиационной гигиены населения Института биофизики профессор В. А. Книжников - 'Медицинская газета', 16 мая 1986 г.).
Наконец, 13 ноября 1986 г. газета 'Лiтературна Украiна' сообщает в заголовке, что 'Уровень радиации приближается к норме', а профессор И. А. Лихтарев успокаивает читателей:
'Это придает уверенность, что к маю 1987 года в Киеве, например, гамма-фон снизится приблизительно до 0,03 миллирентгена в час, то есть станет почти таким, каким был до аварии на АЭС (от 0,015 до 0,04 миллирентгена в час).
Итак, нормальный уровень отодвигается ровно на год… С первых дней аварии телевизионной 'звездой' N1 стал заместитель министра здравоохранения УССР главный государственный санитарный врач Украины А. М. Касьяненко. Не будучи специалистом по радиационной медицине (помнится, кандидатскую диссертацию он написал в Днепропетровске на темы некоей болезни, передающейся от коровы к человеку), он тем не менее взял на себя нелегкую - скажем прямо, неблагодарную - роль главного успокоителя населения республики. Роль эта была ему явно не по плечу, ибо А. Касьяненко игнорировал основополагающие принципы психологии и информации: умеренность, доказательность, правдивость. Здесь же все было наоборот: чем более пылко уверял Касьяненко своих слушателей, что все прекрасно в этом чернобыльском мире, тем меньше верили ему люди. Вот далеко не полные (по газетному изложению)
