Подлетая к городу, поискал внизу сигнальные знаки или ангары. Ничего. Тишь, безлюдье. Пролетел около трех верст — ни малейших признаков старта. Бензина — на час. Лететь дальше — в Тверь? Но вдруг засбоил мотор. Незнамо куда залетел бы Васильев, кабы не это. Торжок он искал… близ Ржева.
Он повернул. Метнулся вправо, влево, выискивая, где бы приземлиться. Увидел луг у кромки ржи. Пошел вниз. Попрыгал аэроплан, постенали на кочках шасси. И — тишина. Теперь что ж — сорвать ромашку, погадать, куда сел? Изо ржи вышла босая крепконогая молодка. «Эй, красавица, Торжок близко ли?» — «Недалеко». — «Меня там ждут?» — «А как же. Только ты, голубчик, не сюда попал. Исправник во — он, в трех верстах дожидается».
Появились мужики.
— Беда! Замучились мы с тобой! Со вчерашнего дня не работаем! Жать самая пора, а они гонют: ходи, мол, высматривай, и коли кто прилетит, сейчас же и доноси. Второй день маемся. Напридумали вы, господа, чтоб не сказать худого слова, на нашу голову — чай, семьи у нас…
Версия. Среди деятелей комитета (не мелкого ранга, экзамены пилотские принимал) был некто Константин Вейгелин. Когда по окончании перелета печать приступила к разоблачению его неподготовленности, разгильдяйства, сему юноше поручили написать брошюрку в опровержение. В доказательство, что если кто и виноват, то сами пилоты. Что он старательно и проделал. В дальнейшем Константин Евгеньевич Вейгелин посвятил себя истории авиации, автор нескольких основательных трудов, издававшихся и в советское время, но грех молодости на его совести. Так вот, энтузиазм «пейзан» живописует он слащаво — лубочно: «На некоторых лиц крестьянского звания виденные полеты производили столь сильное впечатление, что они готовы были видеть в летчиках чуть ли не признаки божества. Так, в Крестцах при спуске одного авиатора некоторые со слезами на глазах бросались перед ним на колени, целовали ему руки, а какой — то старик молился вслух, благословляя судьбу за доставленный ему случай увидеть это».
Иное — репортерски бесстрастное — свидетельство: «Крестьяне, обозленные тем, что их оторвали от полевых работ, тем, что на дороге лошади, напуганные моторами, опрокинули два воза, в селе Медном накинулись на автомобилистов, остановившихся для починки мотора. Мотоциклисты и велосипедисты, обслуживающие пункты, из страха быть избитыми, отказывались выезжать из городов» (газета «Руль». Москва).
Истина многолика. Но, полагаем, ближе к ней газетчики, да и Васильев подтверждает. В самом деле — июль, на дворе ведро, а перестаравшееся, как всегда, начальство еще накануне сгоняет народ ждать летунов. Поневоле возьмешься за дубинку. А то и за оглоблю. Не на стражника, конечно, подымешь, но на «стрюцкого» с его тарахтелкой.
Что описанное случилось в селе Медном, совпадение, как говорится, провиденциальное. В «Путешествии из Петербурга в Москву» именно в главе «Медное» Радищев произнес знаменитую тираду, осуждавшую рабство.
Детям рабов или самим рожденным в рабстве (всего сорок лет минуло с отмены крепостного права), с чего бы им, барской прихотью оторванным от извечных забот, в ножки падать, ручки барские лобызать?
* * *
Минут через пятнадцать, лихо топча рожь, лупя каблуками сапог лошаденку, подскакал курносый унтер в заломленной бескозырке. Соскочил, откозырял:
— Вас просят перелететь вон туда. Здесь версты три будет.
— Как перелететь? А они что же — не могут приехать? У вас автомобиля, что ли, нет?
— Разве мысленно, чтобы без автомобиля? — солидно ответствовал обладатель лычек. — А только просят перелететь.
— С ума вы посходили? Скачи назад и скажи, что лететь к ним я не могу. Поле, передай, в ямах, взлетать опасно, да мотор дает перебои, и проволоки, стягивающие фюзеляж, лопнули. Скажи, пусть сюда везут сейчас же бензин, масло, проволоку, пусть слесаря захватят!
Особая миссия придавала унтер — офицеру и неприступность особую и недоверчивость. Как каждому лицу, в обыкновенное время подчиненному, в необыкновенное же, пусть краткое, становящееся властью. Звездный час для того, кого «цукает» любой, имеющий звездочки на погонах. Видеть надо было, каким надменным взором окинул он шпака и его машину, каким неторопливо — величественным шагом удалился.
Секунды бежали, слагаясь в минуты, и каждая невозвратима. Наконец над проселочной дорогой показалось облако пыли. Затормозило авто. Некто в дворянской фуражке подошел, рекомендовался помощником комиссара.
— Бензин привезли? Слесаря?
— Никак нет — с. Надобно вам лететь на старт.
Александр Алексеевич, конечно, был взвинчен. И пережитым в небе, и земною этой нелепостью. Тут уж не знаешь, смеяться, плакать ли. Все раздражение выплеснулось разом:
— Сигнализация невозможна! Флаги не видны! Блуждаешь, как в потемках, — о чем думаете? Белые — то флаги сливаются с полянами, их не разглядишь! Телеграфируйте по всей линии — и вперед, и назад, за мной же другие летят! — чтоб заменили цветными! И срочно! И костры зажгите.
Командный тон, похоже, унизил достоинство прибывшего:
— Позвольте — с вам заметить, что относительно цвета флагов имеется распоряжение. Что до костров… Возможны лесные пожары. Вам лететь, а нам здесь жить.
Стена. Головой в нее биться?
— Но слесаря привезти вы мне могли бы?! А главное, бензина! Я же просил!
— Не все так скоро делается. Ваш прилет неожидан, телеграмму мы не получили…
— Как не получили?! Своими глазами видел я в Валдае, что пошли на телеграф!
— Пошли, да, может, не дошли? — тонко усмехнулся господин.
* * *
Надо заметить, что, несмотря на исключительные права по скорейшей доставке телеграмм, предоставленные организаторам, вести о вылетах с предыдущих пунктов приходили на последующие, как правило, позже, нежели приземлялись пилоты. Не потому ли, что телеграфисты благоговели перед хваткими столичными корреспондентами, своих же студентов и гимназистов, служивших курьерами, не ставили ни в грош?
Однако в будущем выяснится, что если чем и гордился оргкомитет, и хвастался, то — единственно — безупречно налаженной связью.
* * *
Развернувшись (ох, до чего медленно), авто отбыло. Вернулось уже с другим официальным деятелем.
— Честь имею представиться — Арно Людвиг Карлович. Комиссар этапа. Город наш невелик, но, смею заверить, вам понравится. Как это у Пушкина? «На досуге пообедай у Пожарского в Торжке, жареных кот «лет отведай…» Цел, цел трактир Пожарского, котлеты же — пальчики оближете!
Он был, конечно, невежлив, наш герой. Но он же не получил просимого бензина! А доставленное масло оказалось автомобильным!
— Нужно авиационное — итальянское!
— Вот что? Никак не предполагал разницу. Ну — с, это мы уладим. Что до бензина… У нас в наличии всего один пуд, посудите сами, как отдать последнее, если не прибыли другие авиаторы?
— А мне как быть?
— Незадача. Голубчик (это шоферу), езжайте, велите сыскать итальянского масла.
— Да что я, нанялся — попусту гонять туда — сюда? Рессоры на честном слове держутся!
Александр Алексеевич роется в карманах. Полтинник… Пятиалтынный…
Чего и нужно было бравому вознице. И масло привез, и бензин: «Господин аптекарь дали».
Вручную вытащили аппарат на шоссе. Хочешь не хочешь, надо долететь до старта.
Свидетельство. «В Новгороде на аэродроме трясина. В Крестцах трясина, в Торжке тоже. Колыбель русского государства в трясине. В такой обстановке летели. Авиатор терпит аварию. Подходит мужик. Кроме бечевочки и тряпочки, у него ничего нет. «Без снасти и вошь не поймаешь», а мы