– Ничего. Я богатая.
– А что у тебя есть? – удивился Андрей.
– Иван...
Андрей замолчал, наступила полная тишина. А может быть, это отключилась связь. Разрядилась батарейка.
Онассис без кошелька... Ну и что? Кошелек надувается и сдувается, как проколотая шина. А человек остается прежним.
Перед сном кошелек оставляют в тумбочке, а спать ложатся голыми. Человек ложится спать со своим здоровьем, совестью и любовью. Только это и имеет значение. А деньги – всего лишь удобство. И больше ничего. И разве защитили Онассиса его деньги?
Надька вошла в кинотеатр. Зал – полупустой из-за дорогих билетов.
Шла какая-то американская байда. Преувеличенно высокие люди стреляли в пупырчатых монстров.
Надька перестала следить за действием. Если Иван перевел деньги на жену, значит, заплатил за свободу. Свобода стоит дорого. Когда Томпельсман собрался уходить к больной Жаклин, жена сострогала с него многие миллионы. Почему жене Томпельсмана можно, а жене Шубина нельзя?... Но если Иван свободен, то где же он?
Мучила изжога. Это ребенок сидел в Надьке, как в камере, отколупывал штукатурку со стен. Можно еще успеть сделать аборт, но Надька уже любила этого ребенка. Была уверена: это будет мальчик, азиатский колобок. Придумала имя: Саввушка. Иван... Где он сейчас? Такие люди, теряя власть, не живут, а доживают. А вдруг решил не жить вообще?
Надька торопливо выбралась из темного зала. Выбежала на улицу. Поймала такси. Рванула к нему на квартиру – ту самую, с утками. Надьку вела интуиция.
Такси остановилось возле подъезда. Надька вышла из машины, посмотрела вверх. Свет в его окнах горел. А может, это чужие окна... Надька поднялась на лифте. Принюхалась. Запаха газа не было. Надька разогналась, толкнула дверь плечом. Дверь оказалась открытой, и Надька чуть не растянулась в прихожей. Но устояла. Только пробежала вперед.
Квартира оказалась совершенно пуста. Голые стены. И единственный стул в центре комнаты. На стуле сидел Иван. Смотрел в пол. Посреди пустого пространства он был похож на памятник себе.
Три квадратных метра в углу были заставлены пустыми бутылками. Иван вгонял себя в беспамятство.
– А утки где? – спросила Надька.
– Улетели. В теплые края.
Иван без удивления смотрел на Надьку.
– А я вот квартиру освобождаю. Для следующего.
Его губы плохо слушались, будто замерзли. Иван похудел, оброс щетиной, как бомж. Бомжеватость ему шла. Он был почти красивый.
– А я тебя люблю, – сообщила Надька.
– Ты уже говорила, – напомнил Иван.
– Да. Я говорила, но не очень верила. А оно именно так и оказалось.
Надька подошла. Он поднялся. Она обняла его, прижала, спрятала в себе, как будто это был ее сын, которого избили дворовые мальчишки.
Иван стоял с опущенными руками. Не мог понять: проиграл он или выиграл?
Последнее время машин в Москве больше, чем людей. Или столько же. Застревали в пробках, стояли подолгу.
Борис сосредоточенно смотрел на дорогу. У него был хороший профиль и хороший парфюм. Это важно. Надьку последнее время мучили запахи.
– А почему ты ко мне не приставал? – спросила вдруг Надька. – Не хотел?
– Когда хотел, ты была занята. А потом я понял: дружба лучше, чем любовь. Потому что любовь проходит, а дружба – нет.
– Дружба – это самая прочная валюта, – согласилась Надька.
В последнее время она все думала: как лучше продать домик у моря? Какую взять валюту: доллары или евро?
Жизнь вернулась на круги своя, только по спирали вверх. Тогда нужны были деньги на квартиру, сейчас – на поселок. Ничего не менялось по существу.
Выехали на Кольцевую дорогу. Борис включил музыку. Зазвучали песни семидесятых годов. Ретро. Хорошая музыка, а время странное – социализм. Только такая искусственная система могла породить мечту об Онассисе. Придет дядя и все принесет в протянутых руках. Надо самой становиться Онассисом и самой вставать на свой кошелек. Оно вернее.
Машина впереди фукнула из трубы, окатила выхлопными газами.
– Не тошнит? – спросил Борис.
– Нет. Все нормально.
Тошнота и изжога отпустили Надьку. Видимо, беременность перешла во вторую фазу.
Приехали на место. Это оказался заброшенный пионерский лагерь «Высота». Он действительно стоял на возвышенности.
Лагерь пустовал двадцать лет. Огромный корпус был разворован вчистую, вытащили даже рамы. Внутри гулял ветер и лежал снег.
Дом отсырел, облупился и опустился, как бомж. На него было холодно смотреть.
Футбольное поле с уцелевшими воротами как будто хранило звонкие детские голоса. Статуи пионеров с облупленными носами, без рук...
Пловчиха с веслом и разбитым задом... А пловчиха-то зачем? Видимо, была лишняя статуя.
Надька смотрела и видела не то, что есть. А то, что будет.
Здесь будет город золотой, с прозрачными воротами, с алмазною звездой. А в городе том – сад, где травы да цветы, гуляют там животные небесной красоты.
Надька видела деревянные избы, которые будут собирать из архангельских бревен. Бревна – покрывать особым воском. Они будут золотиться под солнцем и сами излучать свет.
Птица счастья, тяжелая и жирная, как индюшка, поднялась и улетела в неизвестном направлении.
Надька поняла: ее счастье имеет облик не птицы, а молодой волчицы, которая рыскает и рискует и не знает, что будет в конце дня. То ли она задерет теленка, то ли ее саму забьют кольями.
Но азарт охоты... Но предчувствие победы...
Свинячья победа
У нее было красивое торжественное имя: Виктория. И фамилия, которой она стеснялась: Поросенкова. Получалось: Виктория Поросенкова – идиотское сочетание. Свинячья победа. Но ничего не поделаешь. Фамилию человек получает от родителей, так же как и внешность. Какая есть – такая есть. И надо сказать «спасибо». Могло бы и не быть никакой.
Внешность у Виктории тоже слегка свинячья: рыжие ресницы, рыжие волосы, голубые глаза и десять килограммов лишнего веса. Тонкая талия, пышный зад, нежная кожа – копия Саскии Рембрандта. Великий художник Рембрандт тут же посадил бы Викторию на колени. А современные мужчины не торопились. Исключение составляли азербайджанские перекупщики. Когда Виктория приходила на базар, они с большим одобрением смотрели ей вслед и предлагали фрукты бесплатно. Но Виктории они не нравились. Лучше никого, чем эти вязкие турки.
У Вики никого и не было. Она работала на птицефабрике и поэтому никогда не ела кур. Она досконально знала, что стоит за красиво зажаренной курицей. Она знала всю подноготную их жизни, любви, страданий и смерти. Есть кур для нее было то же самое, что питаться родственниками.
Из родственников у нее был только дед. Мать с отцом тоже были, но у каждого своя семья, новые дети. Вика существовала как напоминание об ошибках молодости, и родители старались о них забыть.
Дед когда-то где-то работал и кем-то был. А теперь пенсионер. Его звали «ты бы»... «Ты бы пошел в магазин и купил муки...» Или: «Ты бы пропылесосил квартиру...» И так далее...
Дед по утрам, до завтрака, ходил гулять, ему сказали, что это полезно. Он вставал и сразу занимал ванную, как раз в то время, когда Вика собиралась на работу. Их интересы сталкивались, но справедливость
