Быкомазов – высокий, костистый, крестьянский. Приехал откуда-то из глубинки: не то из Сибири, не то из Чувашии. Катерина была к нему равнодушна. Она говорила: «Что это за фамилия такая, Быкомазов? Из чего она образована?»
По дому свободно, как по уссурийской тайге, разгуливают семь кошек. Сначала была одна – Мурка. Она родила троих детей, а эти дети – своих детей, Муркиных внуков. Несколько котят удалось раздарить, а семь остались стационарно, одичали, качаются на люстре, скачут по занавескам.
Виноградская смотрит на младших и говорит:
– Какие красивые дети, у них лица, как у Ленина. Ленин – идеал, значит, котята близки к идеалу.
– Но старшая лучше всех, – добавляет Катерина.
Мурка – бабка и, значит, ближе всех Катерине по возрасту. Она недолюбливает молодых кошек, студенток именно за молодость. Это ревность к жизни.
Я приношу кошкам рыбу. Если бы не я, Катерина кормила бы их пряниками, печеньем, всякой ерундой, которую ест сама.
Однажды я застала у нее тридцатилетнюю красавицу. Передо мной стояла молодая Виноградская, но более совершенная: высокая, породистая. Это уже не кошка. Пантера.
Мы знакомимся. Я называю свое имя.
– А я знаю, – говорит Пантера.
Катерина торопливо заканчивает общение и быстро-быстро ее сплавляет. Иначе я спрошу: «А откуда вы знаете?» Она ответит: «Бабушка рассказывала». Вот тут и выплывет семьдесят лет. Если внучке тридцать, то родителям самое малое – пятьдесят, значит, бабке – семьдесят по самым грубым подсчетам.
Катерина скрывает возраст и все производное от возраста.
Пантера ушла. Катерина делает вид, что ее не было.
– Как ее зовут? – спрашиваю.
– Наташа.
– Могли бы назвать вашим именем.
– Еще зачем?
– Была бы вторая Катерина Виноградская.
– Вторых не бывает.
Катерина лежит на диване. Долго молчит. Хмуро смотрит в потолок.
– Давление замучило, – жалуется она. – Вот умру, никто не хватится.
– А где ваш сын? – спрашиваю я. – У вас же был сын... – Катерина не отвечает.
Сын, конечно, был. Она родила его перед войной, в тридцать восьмом году.
– От кого? – спрашиваю я. – От Икс?
Это естественно. Была большая любовь, значит, должен быть и ребенок.
– Да нет... – Виноградская машет аккуратненькой ручкой.
– А от кого?
– Ты не знаешь...
Я, конечно, не знаю, но она-то знает... Но похоже, что и она не знает.
– Чем он занимался? – спрашиваю я.
– Чем-то занимался.
– А как фамилия?
– Бауман.
– Еврей?
– Немец.
– Немецкий или наш?
– Не знаю. Может, и еврей. Какая разница...
– А сейчас он где? – настаиваю я.
– Умер. В одно время с Маяковским.
– А сколько ему было лет?
– Тридцать семь, кажется. Они были ровесники с Володей.
– А вы Маяковского знали?
– Ну конечно...
– А Брик?
– Ну конечно...
– У вас была одна компания?
– Нет. Мы просто жили в одно время и знали друг друга.
– Значит, ребеночек от немца, – заключаю я.
Этот несчастный русский немец пришел к Катерине, чтобы совместить времена года, но ей это было НЕ НАДО. И ничто не удержало: ни сын, ни безденежье. Ничего не надо, раз нет ТАКОЙ любви.
А сын рос тем не менее.
– Вы его любили? – расспрашиваю я.
Идиотский вопрос. Кто не любит своего сына? А вот Виноградская не любит.
– У него была жирная кожа. Мне всегда было неприятно его целовать.
Сын от нелюбимого человека – как бы часть этого человека. Его неприятно целовать.
А потом была война. Многие легко вздохнули: наконец-то перестанут сажать, переключатся с внутреннего врага на внешнего.
Виноградская работала в газете. Получила задание лететь на фронт. И полетела. Немцы засекают самолет и начинают обстреливать. Летчик видит строчки трассирующих пуль в ночном небе. Ему жалко машину, жаль свою молодую жизнь и журналистку в круглой шапке-кубанке тоже жалко.
А что в это время переживает Виноградская? Ничего. Спит. Она заснула в начале полета и все проспала. А когда проснулась, небо было чистым. Она проскочила через свою смерть. И никогда не узнала об этом.
А дальше была победа. Сталин спохватился и стал сажать с новой силой. Замыслил большой погром. Но умер...
Сын тем временем вырос и пошел в армию. А Катерина вышла замуж за молодого красавца. Его звали Петр.
– Он был моложе меня на двадцать четыре года, – объявила Катерина.
– А где вы его взяли?
– Это он меня взял. Влюбился.
Я не понимаю такой разницы: 24 года. Можно покрутить блиц-роман длиной в месяц. Но чтобы замуж...
– А что вы в нем нашли?
– Не по хорошему мил, а по милу хорош...
Я задумалась: любят не за то, что хороший человек. Нет. Вначале любишь, а потом все в нем нравится.
Они оба были молоды, но Петр – в начале молодости. А Катерина – в конце. У нее бабье лето. А дальше будет осень, выпадут дожди.
Но до осени дело не дошло. Из армии вернулся сын, познакомился с отчимом, выпил с ним водки и предложил простодушно:
– Чего ты тут сидишь, пойдем к девкам...
И увел. Один раз, другой... А однажды Петр зашел так далеко, что не вернулся. Кто виноват? Конечно, сын.
Катерина возненавидела сына. Отреклась. Выгнала из дома.
– Родного сына из-за чужого мужика? – поразилась я.
Лицо Катерины становится непроницаемым. Она не простила сына до сегодняшнего дня.
– А сейчас он где? – спросила я.
– Не знаю... Пропал... Поехал в Сухуми и пропал.
– Давно?
– Пять лет назад. Его машину нашли на дне моря.
