странным выражением, под которым я заметил тень злорадства.
– Как ты находишь моих милашек? – поинтересовался он.- Я собираюсь назвать композицию «Охотники из преисподней».
Прежде чем я успел ответить, из-за китайской ширмы неожиданно вышла женщина. Я понял, что именно с нее Киприан лепил девушку в центре неоконченной группы. Очевидно, все это время она одевалась и теперь собиралась уходить, ибо на ней был английский костюм и элегантная шляпка. Она была очень красива, смуглой романской красотой, но ее губы были печально и неприязненно сжаты, а когда она взглянула на нас с Киприаном и открытую статую, я подумал, что ее широко расставленные ясные глаза похожи на два колодца странного ужаса.
Киприан не представил меня. Они тихо говорили о чем-то минуту или две, но я не разобрал и половины того, что было сказано. Однако я сделал вывод, что они договариваются о следующем сеансе. В голосе девушки слышались умоляющие, испуганные ноты, перемешанные почти с материнской заботой, а Киприан, казалось, спорил или пытался в чем-то убедить ее. Наконец она вышла, бросив на меня странный просящий взгляд, о причинах которого я мог лишь догадываться.
– Это была Марта, – спохватился Киприан. – Она наполовину ирландка, наполовину итальянка. Хорошая модель, но, кажется, моя новая скульптура немного ее нервирует.
Он отрывисто рассмеялся, и смех его был безрадостным и неприятным, точно кашель колдуна.
– Во имя Господа, что ты пытаешься здесь сделать? – взорвался я. – Что это все значит? Неужели такая гадость действительно существует где-то на земле или в аду?
Он зло и хитро рассмеялся и мгновенно стал уклончивым.
– Все может существовать во многих измерениях бескрайней вселенной. Все может быть реальным – или нереальным. Кто знает? Не мне судить. Выясни это для себя сам, если сможешь – здесь раздолье для предположений, и даже, может быть, больше, чем для предположений.
И он немедленно сменил тему. Сбитый с толку и озадаченный, с мучительно мечущимся в поисках объяснения умом и нервами, более чем когда-либо расшатанными мрачной загадкой всего происходящего, я прекратил расспрашивать его. Мое желание покинуть студию стало почти непреодолимым и превратилось в безумную, всепоглощающую панику, побуждающую меня сломя голову выбежать из комнаты и броситься вниз по ступеням в безопасную уютную повседневность улицы двадцатого века. Мне показалось, что лучи, проникавшие сквозь стеклянную крышу, исходят не от солнца, но от какого-то темного светила; что комната затянута нечистой паутиной тени в тех местах, где тени не могло быть; и что каменные дьяволы, бронзовые ламии, терракотовые сатиры и глиняные горгульи размножились каким-то непонятным образом и вот-вот наполнятся губительной жизнью.
Едва понимая, что говорю, я еще некоторое время продолжал беседовать с Киприаном Затем под предлогом выдуманной встречи со знакомым, я неуверенно пообещал заглянуть еще раз перед отъездом из Сан-Франциско и ушел. К моему удивлению, модель кузена стояла в нижнем холле, у основания лестницы. По ее поведению и первым произнесенным словам стало очевидно, что она поджидала меня.
– Вы же мистер Филипп Хастейн, правда? – спросила она страстным, взволнованным голосом. – Я Марта Фитцджеральд. Киприан часто упоминал ваше имя, и я думаю, что он очень вас ценит.
– Возможно, вы примете меня за сумасшедшую,- продолжала она,- но мне нужно с вами поговорить. Я больше не могу вынести того, что здесь происходит, и я бы отказалась появляться в этом доме, если бы я не… не любила Киприана так сильно. Я не знаю, что произошло,
но он стал совершенно другим. То, что он делает, ужасно – вы не представляете, как это пугает меня. Его скульптуры с каждым днем все кошмарней и отвратительней. Ах! Эти слюнявые, мертвенно-серые чудища в его новой группе – я едва могу находиться с ними в одной комнате. Не дело это – изображать такие вещи. Разве вам не кажется, что это ужасно, мистер Хастейн? Они выглядят так, как будто вырвались из ада, и заставляют вас верить в то, что этот ад где-то неподалеку. Даже… даже воображать такое – дурно и грешно, и жаль, что Киприан никак не
может остановиться. Я боюсь, с ним что-нибудь случится с его разумом, если он станет продолжать. И я тоже сойду с ума, если мне придется все время их видеть. Боже мой! Кто угодно свихнулся бы в этой студии.
Она запнулась и, казалось, заколебалась. Потом:
– Не могли бы вы что-нибудь сделать, мистер Хастейн? Не могли бы вы поговорить с ним и объяснить, как дурно он поступает и как это опасно для его рассудка? Вы, должно быть, имеете большое влияние на Киприана – вы ведь его кузен, правда? И он считает вас очень умным. Я никогда не стала бы вас просить, если бы мне не пришлось видеть
слишком много такого, чего быть не должно. Кроме того, я не стала бы вас тревожить, если бы могла обратиться еще к кому-нибудь. Весь этот год Киприан безвылазно просидел в этой ркасной мастерской и почти ни с кем не виделся. Вы первый, кого он пригласил посмотреть свои новые скульптуры. Он хочет, чтобы они оказались полной неожиданностью для критиков и публики на его следующей выставке. Вы ведь поговорите с Киприаном, правда, мистер Хастейн? Я никак не могу остановить его. Он, похоже, восторгается теми безумными страшилищами, которых создает. И просто смеется надо мной, когда я пытаюсь предостеречь его. Однако я думаю, что порой эти твари и ему треплют нервы, и он начинает бояться своей собственной болезненной фантазии.
Если еще что-то и было нужно, чтобы окончательно добить меня, отчаянной мольбы девушки и ее неясных мрачных намеков вполне хватило. Я отчетливо видел, что она любит Киприана, безумно беспокоится за него и панически боится – в противном случае она не бросилась бы с такой просьбой к незнакомцу.
– Но я не имею никакого влияния на Киприана,- возразил я со странным смущением.- В любом случае, что я могу сказать? Чем бы он ни занимался, это его дело, а не мое. Его скульптуры превосходны – я никогда не видел ничего более впечатляющего – в своем роде. Я не смогу привести ни одного разумного довода, и он просто выставит меня вон из мастерской. Художник имеет право выбирать сюжет для своих произведений, даже если он берет его из самых нижних кругов чистилища или царства мертвых.
Должно быть, девушка довольно долго упрашивала и убеждала меня в пустынном вестибюле. Слушая и пытаясь убедить ее в моей неспособности выполнить ее просьбу, я точно вел тщетный и скучный диалог. В течение нашей беседы она рассказала мне некоторые подробности, которые я не хочу приводить в этом повествовании; эти подробности, касающиеся психической деформации Киприана, его нового сюжета и методов работы, были слишком отвратительными и шокирующими, чтобы поверить в них. Она прямо и косвенно намекала на растущую извращенность моего кузена, но мне почему-то казалось, что еще больше она утаивала, и даже в своих наиболее устрашающих разоблачениях она не была полностью откровенна со мной. Наконец, отделавшись неопределенным обещанием поговорить с Киприаном и переубедить его, я улизнул от нее и вернулся в свою гостиницу.
Весь день и последовавший за ним вечер прошли словно в навязчивой дымке дурного сна. Я чувствовал себя так, как будто с твердой земли ступил в бурлящую, угрожающую, сводящую с ума бездну тьмы и утратил всякую ориентировку. Все это было слишком омерзительно – и слишком неясно и нереально. Перемена, произошедшая с самим Киприаном, была не менее ошеломляющей и вряд ли менее ужасающей, чем отвратительный призрак из книжной лавки и демонические скульптуры, созданные с поразительным мастерством. Им словно овладела какая-то дьявольская сила или сущность.
Куда бы я ни пошел, я был бессилен отделаться от неуловимого ощущения, что меня кто-то преследует, от пугающего незримого ока, неусыпно следящего за мной. Мне казалось, что безжизненно-серое лицо и дьявольские желтые глаза могут снова возникнуть передо мной в любой момент, что песья морда с гнилыми клыками вдруг начнет истекать слюной прямо над столиком в ресторане, где я обедал, или на подушке моей кровати. Я не осмеливался открыть купленный том Гойи из страха обнаружить, что некоторые страницы все еще запятнаны слюной призрака. Я вышел на улицу и весь вечер слонялся по кафе и театрам – везде, где толпились люди и горел яркий свет. Уже далеко за полночь я отважился бросить вызов одиночеству моей гостиничной спальни. Затем последовали изнурительные часы бессонницы, когда я, дрожащий, покрытый холодным потом, томительно ожидал неизвестно чего в ярком свете электрической лампы, которую так и не решился погасить. Наконец, почти на рассвете, не сознавая этого и даже не пройдя через обычное дремотное состояние, я провалился в глухой сон.
Я не помню никаких сновидений – лишь безграничную зловещую подавленность, преследовавшую меня даже в глубинах забытья, чтобы затянуть меня своей бесформенной неотвязной тяжестью в бездну, о которой не знают даже самые просвещенные умы и которую не может постичь ни одно живое существо.
Был уже почти полдень, когда я очнулся и обнаружил, что смотрю в отталкивающее мумифицированное обезьянье лицо и адски светящиеся глаза страшилища, которое так напугало меня у Тоулмэна. Существо стояло в шаге от моей кровати, и позади него на моих глазах стена, оклеенная обоями с цветочным рисунком, исчезала в бескрайнем море мглы, кишащей какими-то мерзкими фигурами, подобно чудовищным бесформенным пузырям на равнинах волнующейся грязи и сводах из вьющихся дымков. Это был совершенно другой мир, и мое душевное равновесие было поколеблено тем зловещим водоворотом, на который я смотрел. Мне казалось, что моя постель головокружительно взлетает вверх и медленно, точно в каком-то бреду, кувыркается в бездну, что мутное море и отвратительное видение плывут подо мной, и в следующее мгновение я упаду на них и меня безвозвратно увлечет в этот мир чудовищного уродства и непристойности.
На грани полной паники я боролся с головокружением и с чувством, что чья-то чуждая воля притягивает меня, что грязное чудовище манит меня гипнотическими чарами точно так же, как, по рассказам, змея гипнотизирует свою добычу. Я, казалось, мог прочесть зловещие намерения в его блестящих желтых глазах, в беззвучном подергивании липких губ, и я содрогнулся от отвращения, когда моих ноздрей коснулась его омерзительная вонь.
Очевидно, простой попытки внутреннего сопротивления оказалось достаточно. Серое море и устрашающее лицо исчезли, растаяв в свете дня. Я увидел орнамент из чайных роз на обоях там, где только что расстилалась клубящаяся бездна, и кровать подо мной опять стала успокоительно горизонтальной. Я лежал в ледяном поту пережитого ужаса, погруженный в волны кошмарных подозрений, неземных опасностей и затягивающего меня безумия, и лишь телефонный звонок случайно вернул меня в обычный мир.
Я бросился к аппарату. Это был Киприан, хотя я едва смог узнать мертвые, безнадежные интонации его голоса, из которого исчезла его былая безумная гордость и самоуверенность.
– Мне надо немедленно тебя видеть,- произнес он.- Ты можешь прийти в мастерскую?
Я чуть было не отказался и не сказал, что меня внезапно вызвали домой, поэтому совсем не осталось времени, и я опаздываю на дневной поезд – что угодно, чтобы только избежать повторного посещения этого дьявольски зловещего места, как вдруг он заговорил снова:
– Ты просто обязан прийти, Филипп. Я не могу рассказать тебе всего по телефону, но случилась страшная вещь – Марта исчезла.
Я согласился, сказав, что пойду в студию, как только оденусь. Кошмар приблизился вплотную, неизмеримо сгущаясь после его последних слов, но постоянно преследующее меня лицо девушки, ее панический страх, отчаянная мольба и мое невнятное обещание не позволили мне отказаться с чистым сердцем.
Я оделся и вышел на улицу, терзаемый самыми страшными предположениями, жуткими сомнениями и предчувствиями тем более ужасающими, что я не понимал их причин. Я пытался вообразить, что могло произойти, старался собрать в единое целое обрывки устрашающих уклончивых намеков в ясную логическую схему, но обнаружил, что не могу вырваться из хаоса призрачной угрозы. Даже если бы у меня и было время позавтракать, я не смог бы проглотить ни крошки. Я быстро дошел до студии и увидел Киприана, бесцельно стоящего в окружении своих мрачных статуй. Он выглядел как человек, ошеломленный ударом сокрушительного оружия или же взглянувший в глаза Медузы Горгоны. Он безучастно поприветствовал меня пустыми невыразительными словами. Затем точно заведенный механизм, будто говорило только его тело, а не голова, он начал свое чудовищное повествование.
– Они забрали ее,- просто сказал он.- Возможно, ты не знал или не был уверен в этом, но я делал все мои скульптуры с натуры – даже эту последнюю группу. Этим утром Марта позировала мне, всего лишь час назад или даже меньше. Я надеялся, что сегодня закончу лепить ее, чтобы не нужно было приходить сюда, пока я не завершу остальные фигуры. На этот раз я не вызывал этих бестий, потому что знал, что она все больше и больше их боится. Мне кажется, что ее страх за меня был сильнее, чем за себя саму, да и меня, признаться, они немного тревожили той дерзостью, с которой иногда задерживались после того, как я приказывал им уйти, и тем, что иногда появлялись без приглашения. Я был занят завершающими штрихами в фигуре девушки и даже не смотрел на Марту, когда внезапно осознал, что эти создания уже здесь. Мне хватило одного запаха – полагаю, ты знаешь, что это за запах. Я поднял глаза и увидел, что мастерская просто заполнена ими – они никогда прежде не появлялись в таком количестве. Они окружили Марту, стеснившись вокруг и отталкивая друг друга, протягивая к ней свои мерзкие когти. Но даже в тот момент я не думал, что они могут тронуть ее. Они не материальные существа, как мы, и у них нет физической силы за границами их собственного измерения. Все, на что они способны – это только коварный гипноз, и они все время пытаются при помощи него утащить тебя в свое измерение. Упаси Бог попасть к ним, но тебе необязательно идти за ними, разве что ты слаб или сам хочешь этого. Я никогда не сомневался в своей способности противостоять им, и даже не помышлял о том, что они могут что-то сделать с Мартой. Однако я испугался, когда увидел их адскую шайку, и поэтому довольно резко велел им убираться. Я рассердился и был немного встревожен. Но они лишь гримасничали и
