Мой муж никогда раньше не верил в мои болезни и сейчас не поверил в мою смерть. Ему в глубине души казалось, что это – мои штучки.
Квартира была полна народу. Я почему-то думала, что придет меньше людей. Откровенно говоря, я подозревала, что меня и похоронить будет некому. Я привыкла всегда все делать сама и одна, привыкла ни на кого не рассчитывать. И если бы я могла сама себя похоронить, я именно так бы и поступила.
Но, как ни странно, все обошлось и без меня. И место на кладбище выбили, и документы оформили.
Работник загса, женщина в серой кофте, выдала моему мужу справку, а взамен потребовала мой паспорт. Муж протянул ей паспорт, она заглянула в него безо всякого интереса, а потом порвала на две части и бросила в плетеную корзину для бумаг.
Когда муж увидел, как рвут мой паспорт, он понял, что я действительно уволена из жизни и уже ничего нельзя переменить. Теперь он был свободен, но что делать со свободой – еще не ясно. И нужна ли она ему. Как ни говори, а пользы от меня было гораздо больше, чем неудобств.
Когда муж вернулся из загса домой, вид у него был приторможенный, будто он тоже объелся снотворным.
В обеденный перерыв прибежали мои подруги Аля и Эля. Они обе были красивые, но красоту Али видела я одна, а красоту Эли – все без исключения.
Аля жила одна, без любви и без семьи. Она считала меня благополучной и не понимала, как можно было поменять то состояние на это. Что бы ни было в жизни, но разве лучше лежать такой... так...
Эля была так же благополучна, как я, у нее была та же проблема вечернего платья. И она так же устала от вариантов. Даже не устала, а была разграблена ими и пуста. Но сейчас она понимала, что никогда не уйдет из жизни по собственному желанию и ей придется испить всю чашу до дна.
Они глядели в мое лицо-маску и удрученно молчали. Моя смерть была поучительна для обеих.
Я дружила с каждой порознь, а они между собой нет. У них были друг к другу какие-то нравственные претензии, но сейчас, возле моего гроба, эти претензии казались несущественными.
– Мы все перед ней виноваты, – сказала Аля. – Никто не хотел знать, что с ней происходит. Никто не хотел помочь.
– А как можно было помочь, когда ей никто не был нужен?
Телефон звонил довольно часто. Муж брал трубку и говорил, что я не могу подойти, потому что я умерла.
Там, видимо, наступала глубокая пауза. Люди ошеломленно молчали и не знали, как себя вести: то ли расспрашивать, то ли не расспрашивать. Тот, кто звонил, молчал. Муж тоже молчал, потом прощался и клал трубку.
А звонил ли Он? Скорее всего нет. Ждал, когда я позвоню. В последний раз мы с ним решили: любовь – это еще не повод, чтобы ломать жизнь своим детям, и стали искать варианты, при которых бы всем было хорошо.
Мы бились, как мухи о стекло, и даже слышали собственный стук, но ничего не могли придумать.
– Давай расстанемся, – предложила я.
– А как жить? – спросил Он.
Этого я не знала. И Он не знал.
– Ну, давай так, – сказала я.
– Это не жизнь.
– А какой выход?
– Если бы я разбился на самолете, это был бы самый счастливый конец.
– А как же дети? – спросила я.
– Они будут любить мою память.
...Интересно, звонил ли Он? Или позвонит через два дня, как обычно.
«А она умерла», – скажет муж.
Он замолчит. И муж замолчит. А потом муж попрощается и положит трубку. Вот и все. Без вариантов.
Смерть скучна тем, что не предполагает вариантов.
К вечеру из другого города приехала моя мама.
Она сказала мужу, что не оставит ему ни одной тарелки и ни одной наволочки. Лучше все перебьет и порвет, чем ему оставит.
Он обиделся и сказал:
– Перестаньте городить чепуху.
Мама ответила, что это он виноват в моей смерти и лучше бы умер он, а не я.
Муж ответил, что это с ее точки зрения. А с точки зрения его матери, лучше так, как сейчас.
Часам к десяти все разошлись. Квартира опустела.
Надо мной где-то высоко и далеко тикали часы. Потом послышался гул, будто открутили кран с водой. Я догадалась, что муж смотрит по телевизору футбол.
Мать вошла и спросила:
– Ты что, смотришь футбол?
Он ответил:
– А что мне делать?
И в самом деле...
Хоронили меня через два дня.
Снег почти сошел, бежали ручьи. Земля была влажная, тяжелая, и это производило удручающее впечатление на живых.
Рядом было несколько свежих могил, украшенных искусственными венками, а сверху покрытых целлофаном.
Сойдут дожди и грязь, целлофан снимут, и могилы будут иметь нарядный вид.
Земля застучала о мой гроб.
Холмик получился маленький, едва заметный над землей. Его засыпали живыми цветами, и это было лучше, чем венки, хотя венки практичнее.
А потом я увидела Бога.
Он был молодой и красивый.
Я подошла к Нему в длинном блестящем платье и посмотрела в Его глаза.
– Прости меня, – сказала я.
– Люди просят, чтобы я оставил их на земле подольше, а ты взяла и ушла сама. Зачем?
– Я не видела выхода.
– А это выход?
– Здесь нет вариантов. Я устала от вариантов.
– А потерпеть не могла?
– Я не могла смириться и не могла ничего изменить.
Что-то тревожащее достало меня из прежнего существования, и я заплакала.
Он погладил меня по волосам.
– Не плачь, я жалею тебя. Видишь, я тебя жалею.
– Я тебя звала. Я ждала, что ты нас рассудишь. Почему ты меня не слышал?
– Я тебя слышал. Я тебе отвечал: потерпи, все пройдет.
– А прошло бы?
– Ну конечно. И все еще было бы.
– Неужели было бы?
– И еще лучше, чем прежде.
– Но почему же я тебя не слышала?
– Потому что Любовь в тебе была сильнее, чем Бог. Ты ее слышала.
Бог провел ладонью по моей щеке, стирая слезу.
Он был высокий, длинноволосый, похожий на современных молодых людей. Только глаза другие.
Над нами, как блестки на моем платье, искрилась звездная пыль.
– Что ты хочешь? – спросил Бог.
