Теперь приходится ездить «по огородам», в поте лица зарабатывать хлеб насущный. Минаев ездит из жадности, а Мишаткин из нужды. Уходит его время. Да что там говорить, ушло. Мать внуков просит, хочет кого-нибудь любить, заботиться. Надоело ходить за сорокалетним сыном, переживать один и тот же страх, что пьяного заберут в милицию, а там побьют. Был такой случай, гнули его в милиции, это называется у них «делать салазки», чуть спину не сломали. Не сказать, чтобы ни за что, распустил язык до плеча, а может, и руки, но ведь не спину же ломать. И вот всю жизнь так: провинился на копейку, а отвечай на рубль. Мать с тех пор боится, как его нет поздно – всех обзванивает. Сначала стеснялась, а потом уж и перестала. От такой жизни все притупляется, и совесть в том числе. Жалко мать. У Мишаткина на глазах выступили слезы. У матери своя жизнь не сложилась, все надежды на сына. А сын... Какую старость он ей уготовил, ни одного спокойного дня у человека. А какая натура, сколько детского простодушия, доверия к жизни, любви к людям. Каждого умеет понять, каждый ей интересен, все-то у нее гении и красавцы, не то что мамаша Минаева – две задницы вместо одной. Одна там, где у всех, другая там, где рот. Только откроет – и потекло рекой, сыночка встречает и провожает на собственной машине, всю жизнь любовника имеет в придачу к высокооплачиваемому мужу, сын положительный, не пьет. Ну почему так? Одним все, а другим ничего? И те, кому ничего, нисколько не хуже, а лучше тех, кому все. Мишаткин талантливее, чем Минаев, даже смешно сравнивать, а тем не менее Минаева во все фильмы суют, правда, на эпизоды, но все равно намелькался, и денег – как у дурака махорки. Мишаткин застонал от несправедливости. Слабо позвал:
– Валера...
Минаев услышал, но не обернулся. Промолчал, разглаживая щеку.
– Валер, сходи, а?... Будь человеком...
Мишаткин был убежден, если уж так случилось в жизни, что Минаеву все, а ему ничего, то пусть он за это хотя бы сходит в магазин и принесет хотя бы самого дешевого портвейна.
Мишаткин-то был убежден, но тон все равно вылез просительный, зависимый. А когда один ощущает зависимость другого, то обязательно кочевряжится.
– И не подумаю, – отрезал косым ртом Минаев. – Я тебе не мальчик на побегушках. И вообще... Всю ночь шастал, пил, гремел, блевал. Я не выспался, а мне целый день работать. Три концерта.
– Так и у меня три концерта. Странный ты человек, – подивился Мишаткин. – Только о себе думаешь.
– Скажу Большаковой, пусть нас расселит. Я после гастролей как с войны возвращаюсь. Никаких денег не захочешь...
– Сходи... – простонал Мишаткин.
Минаев не ответил. Они были разными людьми, взаимоисключающими друг друга. Минаев считал, что Мишаткин – нормальный эгоист, довольно распространенный в современных условиях тип сорокалетних сироток. Можно разложить свои жизненные обязательства на всех вокруг: на родных, на друзей, на первого встречного, а самому сидеть сложив ручки и идти ко дну. Тело запущено, душа запущена, и всем вокруг жалко: ах, непонятый талант, хрупкая душа... Нормальный халявщик. Жить на халяву, пить на халяву... Отстреливать таких и зарывать на десять метров в глубину. Каждый раз, вернувшись с гастролей, Минаев отмывался в ванной от этих Домов колхозника, от Мишаткина, отмахивался от воспоминаний, как лошадь от слепней. Но, оказавшись через какое-то время на гастролях, – искренне радовался встрече и селился вместе. Он его по-своему любил. За что? Может быть, за выгодный фон. Ни с кем и никогда он не чувствовал себя таким полноценным. Минаев знал все его безобразия, понимал, что им движет, и не боялся. А Мишаткин, в свою очередь, тоже знал, что хоть Минаев и скотина бесчувственная, но в трудную минуту не бросит, надо только проявить настойчивость.
– Валера... – слабо позвал Мишаткин, полностью отказавшись от амбиций правого человека.
В дверь постучали. Минаев торопливо сунул утюжок под подушку и открыл дверь. На пороге стояла молодая блондинка под Мэрилин Монро. «Материал хороший, но работы много», – определил про себя Минаев. Он привык, что провинциалки падают на него пачками. Иногда это бывает кстати, а иногда нет, как сейчас. Блондинка вежливо поздоровалась и спросила:
– А можно Игоря Мишаткина?
Мишаткин поднял одеяло к самым глазам.
– К вам можно, Игорь Всеволодович? – хорошо поставленным голосом спросил Минаев.
Мишаткин обомлел. Блондинка не стала дожидаться, пока он разомлеет, вошла и села возле кровати, как врач возле больного.
– Меня зовут Элеонора Александровна, – представилась она.
Ее имя показалось обоим артистам длинным, состоящим из гласных, мягких «л» и ярких «р». Как музыка.
– Очень приятно, – хором сказали Минаев и Мишаткин, и это было правдой.
– Я вчера подошла к вам после концерта поблагодарить, но вы спешили и попросили меня прийти сюда, – напомнила Элеонора Александровна. – Я понимаю: вы пригласили из вежливости. Но мне это надо. А может быть, и вам.
Мишаткин ничего не понял: кому надо, кто подходил, куда торопился. Он напряг память, но тут же заболела голова, застучало в затылке и еще мучительнее захотелось выпить.
«Может, ее послать за бутылкой», – подумал он, и в глазах обозначилась надежда.
– Я пришла сказать вам «спасибо». Вы вчера заставили меня пережить незабываемые минуты.
Слова были жалкие, не то что у Лермонтова. Но Эля заметила, что большие, глубокие чувства выражаются такими вот затертыми словами.
– Я пришла сказать: вы нужны людям. Вы несете культуру в массы...
«Сейчас попрошу», – приготовился Мишаткин и стал ждать, когда Элеонора Александровна закроет рот.
Но она все перебирала губами – розовыми и поблескивающими, как леденцы.
– Я хотела принести цветы. Но цветы дарят женщинам. Я принесла вам суровый мужской подарок.
Эля отдернула на сумке молнию и достала пузатую бутылку с обширной бархатно-черной этикеткой, где золотыми латинскими буквами было написано «Наполеон».
Мишаткин почувствовал, что сердце его на мгновение остановилось, потом заскакало в два раза быстрее. Он мог просто умереть от радости. В конце концов, неожиданная, неподготовленная радость – это тоже сильный стресс.
– А давайте прямо сейчас и выпьем, – внес предложение Мишаткин и сел на кровати.
– Ты хоть оденься, – напомнил Минаев.
– А... да... – Мишаткин засуетился руками под одеялом.
Блондинка деликатно отвернулась.
– А у вас тут что, французские коньяки в свободной продаже? – спросил Минаев.
– Это мне подарили, – бесхитростно созналась Эля. – Мне все время бутылки дарят, а я не пью. У меня на работе целый бар скопился. Я держу для подарков, с рабочими рассчитываюсь, когда надо...
– А где вы работаете?
– В торговле.
Минаев глубокомысленно покачал головой. Это был его контингент. Он пользовался успехом у продавщиц, официанток и проводниц. Но Элеонора Александровна смотрела спокойно, незаинтересованно. Обидно даже.
Мишаткин тем временем искал рубаху, но так и не нашел. Надел пиджак на майку.
– Ты что, в таком виде собираешься пить французский коньяк? – осудил Минаев. Он подошел к другу и включился в поиски рубашки. Наконец рубашка была найдена, – завалилась за тумбочку, – но непригодна к употреблению. На груди – какая-то засохшая субстанция, величиной с обеденную тарелку. То ли сам облился, то ли его облили. Трудно вспомнить. Мишаткин озадаченно смотрел на обесчещенный фасад своей выходной вещи.
– А как же ты будешь выступать? – поинтересовался Минаев.
– Дай мне рубашку, Валера, – попросил Мишаткин.
– У меня всего две.
– Вот и хорошо. Одна мне. Другая тебе.
– Какой ты щедрый...
