у другого уха держит телефонную трубку.
– Какая Лида?
– Позвонила какая-то Лида. Хочет посоветоваться...
– Не пускай ни в коем случае! – предупредила Милка. – Ты знаешь, что сейчас в Москве творится?
– Что? – растерялась я.
– Она тебя убьет и фотокарточек наделает.
– А фотокарточки зачем?
– На память.
– А ты не можешь ко мне сейчас прийти? – испуганно спросила я.
– Как же я приду, если я на работе?
Я молчала.
– Ну ладно... – Милка вошла в мое положение. – Если она начнет тебя убивать, ты мне позвони.
Раздался звонок в дверь.
Я положила трубку и пошла навстречу своей судьбе.
Передо мной стояла женщина в синем бостоновом пальто с серым каракулевым воротником. Эту моду я застала, когда ходила в третий класс начальной школы.
Я поняла, что это Лида. Я поняла, что убивать меня она не собиралась, ей это даже в голову не приходило.
Я поняла: у Лиды тяжело на душе. Ей не к кому пойти, чтобы проговорить свою жизнь, и она пришла к совершенно постороннему человеку. Видимо, понятие «писатель» для нее синоним понятия «справедливость». Она пришла за справедливостью.
– Проходите, – пригласила я. – Раздевайтесь, пожалуйста...
Лида сняла пальто, туфли и осталась в шапке. Я достала ей тапки, она их не надела.
Мы прошли в комнату, я предложила Лиде сесть на диван. Она села на самый краешек, и я видела, что сидеть ей неудобно.
Она была смущена тем, что физически существует в моих стенах, поэтому старалась, чтобы ее было как можно меньше.
– Хотите чаю? – предложила я.
– Нет-нет... – перепугалась Лида.
Она смущалась так, что не могла поднять глаз. Ее скованность передалась мне, мы сидели в каком-то гипнотическом оцепенении, и у меня через минуту заболела голова.
– Я вас слушаю, – сказала я, с состраданием глядя на свою гостью. Я готова была помочь ей в чем угодно, чего бы она от меня ни потребовала.
– Я на базе работаю... – начала Лида. – К нам болгарские помидоры привезли.
Я задумчиво покивала головой, как слон. Пока что все мне было ясно: Лида работает на базе, и к ним привезли болгарские помидоры. Я представила себе эти помидоры – некрупные, одинаковые, безвкусные, как трава, лишенные всякой помидоровой индивидуальности.
– Я недавно иду, смотрю, из-под шатра течет. Прихожу к Потякину, говорю: «Портится товар». А он говорит: «Спишем»...
Я представила себе шатер, похожий на очень большую брезентовую плащ-палатку, и снова покивала головой, как бы осуждая беспечность Потякина.
– Я говорю: «Что значит „спишем“? Надо перебрать». А он мне: «Спишем, тогда переберем»...
Лида посмотрела на меня открытым взором, и я увидела, что она освободилась от смущения и что глаза у нее серые, а брови подтемнены карандашом.
Я попыталась разобраться в ситуации: перебрать – означало отложить все хорошие помидоры в одну сторону, а все плохие – в другую. Потом плохие выбросить, а хорошие продать как хорошие.
Потякин предлагал списать весь шатер, чтобы он нигде не числился, потом плохие выкинуть. Хорошие продать как хорошие, а деньги взять себе.
– Ворует, что ли? – догадалась я.
– Мошенничает, – поправила Лида.
Мошенник – это промежуточное состояние между честным и вором. Это еще не вор, но уже не честный человек.
– Вы хотите, чтобы я про него написала в газете? – догадалась я.
– Боже упаси! – испугалась Лида. – У него дети. Разве можно позорить отца взрослых детей?
– Но если он мошенник?
– А как вы это докажете? – спросила Лида, будто это я, а не она работала под началом Потякина. – Он так все обделывает, у него комар носа не подточит.
– А что вы хотите? – прямо спросила я.
– Мне с ним работать противно, – уклончиво ответила Лида.
– Уходите.
– Куда?
– На другую базу. Не везде же воруют.
– Значит, я права и я уйду. А он останется...
До этого решения Лида могла бы додуматься самостоятельно. Не обязательно было ехать в такую даль.
– Может быть, его можно перевоспитать? – неуверенно предложила я.
– Он что, дошкольник? – спросила меня Лида. – Не понимает?
Я смутилась и сдвинулась на краешек дивана, а Лида, наоборот, села поудобнее.
– Значит, переделать его вы не можете. Позорить не хотите. Работать вам с ним противно, а уходить обидно, – подытожила я. – Что вы хотите?
Лида молчала. Она хотела, чтобы Потякин был честным человеком и ей приятно было бы с ним работать. Но это зависело не от нее и не от меня, а от Потякина.
Я чувствовала себя виноватой.
– И еще... – сказала Лида. – Меня муж обманул...
Я обрадовалась, что Лида дала мне вторую попытку, на которой я могла бы как-то реабилитироваться.
– Мы с ним не были расписаны, но жили вместе пятнадцать лет. Детей воспитывали. Мы так хорошо жили... А потом он влюбился в одну и расписался с ней. А мне ничего не сказал. Жил то тут, то там... Я только через полгода узнала. Спрашиваю: это правда? Он говорит: правда. Я говорю: ну и иди к ней.
– А он?
– Ушел. А сейчас обратно просится.
Лида посмотрела на меня. Ее глаза были будто вымыты страданием.
– Я хочу спросить: пускать мне его обратно или нет?
– Это вы сами должны решить, – убежденно сказала я.
Лида опустила глаза в колени.
– Вы его любите? – расстроилась я.
– Я ему больше не верю.
– Тогда не пускайте.
Лида сморгнула слезу.
– А вы можете без него обойтись?
Лида потрясла головой и вытерла щеку ладонью.
– Тогда пустите.
– Я боюсь, он у меня половину площади отберет. Я ему не верю.
– Тогда не пускайте.
Лида стянула шапку и сунула в нее лицо.
Я отошла к окну и стала смотреть на улицу. За окном виднелся детский сад, похожий на оштукатуренный мавзолей. Во дворе бегали дети в цветных веселых демисезонных пальтишках. А мы с Лидой решали и не могли решить ее проблемы: мошенничество Потякина, предательство мужа.
Может быть, надо бороться с мошенничеством и предательством, и это будет правда.
