надоел, поскольку это тяжелое, бровастое лицо Брежнева со товарищи.
Новый курс отказался писать про Ленина. Согласился только латыш Янис. И получил повышенную стипендию единственный на курсе. Курс объявил Янису бойкот. Катерина поставила на свой письменный стол портрет Яниса. Это ее ответ курсу. Началось противостояние.
Янис красив и одинок. С ним никто не разговаривает, кроме Катерины. Он приезжает к ней довольно часто, и они молча играют в карты.
Во время войны Янис попал трехлетним ребенком в концлагерь, у него немцы забирали кровь, ставили какие-то опыты. Он до сих пор помнил леденящий холод смерти. Смерть приходит с ног.
Здесь, в Москве, у него нет знакомых, кроме Катерины. Два одиноких человека режутся в карты, совершенно молча. Потом пьют чай с пряниками — жесткими, как камни. Иногда Янис остается ночевать, выносит на балкон раскладушку. Я бы сошла с ума: спать на такой высоте. Я бы боялась, что меня сдует ветром.
Новый курс к Катерине не ходит. Из старых наведываются двое: безотказная Лариска и Быкомазов. Лариска — некрасивая и неталантливая. Но зато добрая и трогательно безотказная. В этом и есть ее талант и красота.
Быкомазов — высокий, костистый, крестьянский. Приехал откуда-то из глубинки: не то из Сибири, не то из Чувашии. Катерина была к нему равнодушна. Она говорила: «Что это за фамилия такая, Быкомазов? Из чего она образована?»
По дому свободно, как по уссурийской тайге, разгуливают семь кошек. Сначала была одна — Мурка. Она родила троих детей, а эти дети — своих детей, Муркиных внуков. Несколько котят удалось раздарить, а семь остались стационарно, одичали, качаются на люстре, скачут по занавескам.
Виноградская смотрит на младших и говорит:
— Какие красивые дети, у них лица, как у Ленина. Ленин — идеал, значит, котята близки к идеалу.
— Но старшая лучше всех, — добавляет Катерина.
Мурка — бабка и, значит, ближе всех Катерине по возрасту. Она недолюбливает молодых кошек, студенток именно за молодость. Это ревность к жизни.
Я приношу кошкам рыбу. Если бы не я, Катерина кормила бы их пряниками, печеньем, всякой ерундой, которую ест сама.
Однажды я застала у нее тридцатилетнюю красавицу. Передо мной стояла молодая Виноградская, но более совершенная: высокая, породистая. Это уже не кошка. Пантера.
Мы знакомимся. Я называю свое имя.
— А я знаю, — говорит Пантера.
Катерина торопливо заканчивает общение и быстро-быстро ее сплавляет. Иначе я спрошу: «А откуда вы знаете?» Она ответит: «Бабушка рассказывала». Вот тут и выплывет семьдесят лет. Если внучке тридцать, то родителям самое малое — пятьдесят, значит, бабке — семьдесят по самым грубым подсчетам.
Катерина скрывает возраст и все производное от возраста.
Пантера ушла. Катерина делает вид, что ее не было.
— Как ее зовут? — спрашиваю.
— Наташа.
— Могли бы назвать вашим именем.
— Еще зачем?
— Была бы вторая Катерина Виноградская.
— Вторых не бывает.
Катерина лежит на диване. Долго молчит. Хмуро смотрит в потолок.
— Давление замучило, — жалуется она. — Вот умру, никто не хватится.
— А где ваш сын? — спрашиваю я. — У вас же был сын… — Катерина не отвечает.
Сын, конечно, был. Она родила его перед войной, в тридцать восьмом году.
— От кого? — спрашиваю я. — От Икс?
Это естественно. Была большая любовь, значит, должен быть и ребенок.
— Да нет… — Виноградская машет аккуратненькой ручкой.
— А от кого?
— Ты не знаешь…
Я, конечно, не знаю, но она-то знает… Но похоже, что и она не знает.
— Чем он занимался? — спрашиваю я.
— Чем-то занимался.
— А как фамилия?
— Бауман.
— Еврей?
— Немец.
— Немецкий или наш?
— Не знаю. Может, и еврей. Какая разница…
— А сейчас он где? — настаиваю я.
— Умер. В одно время с Маяковским.
— А сколько ему было лет?
— Тридцать семь, кажется. Они были ровесники с Володей.
— А вы Маяковского знали?
— Ну конечно…
— А Брик?
— Ну конечно…
— У вас была одна компания?
— Нет. Мы просто жили в одно время и знали друг друга.
— Значит, ребеночек от немца, — заключаю я.
Этот несчастный русский немец пришел к Катерине, чтобы совместить времена года, но ей это было НЕ НАДО. И ничто не удержало: ни сын, ни безденежье. Ничего не надо, раз нет ТАКОЙ любви.
А сын рос тем не менее.
— Вы его любили? — расспрашиваю я.
Идиотский вопрос. Кто не любит своего сына? А вот Виноградская не любит.
— У него была жирная кожа. Мне всегда было неприятно его целовать.
Сын от нелюбимого человека — как бы часть этого человека. Его неприятно целовать.
А потом была война. Многие легко вздохнули: наконец-то перестанут сажать, переключатся с внутреннего врага на внешнего.
Виноградская работала в газете. Получила задание лететь на фронт. И полетела. Немцы засекают самолет и начинают обстреливать. Летчик видит строчки трассирующих пуль в ночном небе. Ему жалко машину, жаль свою молодую жизнь и журналистку в круглой шапке-кубанке тоже жалко.
А что в это время переживает Виноградская? Ничего. Спит. Она заснула в начале полета и все проспала. А когда проснулась, небо было чистым. Она проскочила через свою смерть. И никогда не узнала об этом.
А дальше была победа. Сталин спохватился и стал сажать с новой силой. Замыслил большой погром. Но умер…
Сын тем временем вырос и пошел в армию. А Катерина вышла замуж за молодого красавца. Его звали Петр.
— Он был моложе меня на двадцать четыре года, — объявила Катерина.
— А где вы его взяли?
— Это он меня взял. Влюбился.
Я не понимаю такой разницы: 24 года. Можно покрутить блиц-роман длиной в месяц. Но чтобы замуж…
— А что вы в нем нашли?
