может научить подрастающее поколение? Извините, но подрастающее поколение нам дороже вашего таланта. Их, подрастающих, много. А вы — одна. Вы, конечно, сочиняйте что хотите, но мы будем печатать и сочинять только то, что нам подходит. Мы — государство. У нас такая функция, государственная».
Но никто нас не вызвал. Ничего не говорил. Просто где-то прошел слушок, что нас закрыли. И даже нельзя понять: сплетня это или правда. И выяснить не у кого. Тихо так… Тактично. Подло.
Я звоню к нему домой. Подходит жена.
— Наш фильм закрыли, — глухо сообщаю я жене. — Что делать?
— Плачь и вытирай слезы на кулак, — советует жена. — А что еще делать?
Я кладу трубку. В самом деле: что можно сделать одной против государства? Ничего. Только плакать и вытирать слезы на кулак.
Лавина не тронулась с места. Мне это показалось. Фильм закрыт. Результат равен нулю. Зачем мы встретились и работали? Зачем он спел песню «Вот возьму и повешусь»?.. Считается, что все в жизни бывает зачем-то… А оказывается, все — хаос. Ни за чем.
Есть такой старославянский глагол: похерить. Это значит — перечеркнуть крест-накрест.
Итак: мой договор на «Мосфильме», Володя и Андрей, надежды, встреча с Доработчиком, вальс в красной комнате — все это надо похерить и похоронить. Я забрасываю землей все воспоминания и надежды, как немцы во время войны забрасывали раненых, но живых людей, а они там шевелились и даже вылезали из-под земли.
Я забросала землей и пошла работать на телевидение штатным сценаристом. Программа затеяла серию из жизни замечательных людей. Замечательными считались люди, которые участвовали в построении социалистического общества или присутствовали при этом, как Джон Рид, например.
Я ковыряюсь в истории с Джоном Ридом — он, оказывается, встречался с Панчо Вилья и с Лениным. А кто этот Панчо на самом деле, может, бандит с большой дороги? Скорее всего бандит. И Ленин тоже не так прост. Все кончилось тем, что американский журналист Джон Рид заболел в России тифом и умер в молодые годы. Его похоронили в Кремлевской стене.
Телевидение интересуют сочувствие американца нашей революции, его беседы с Лениным. А на самом деле в судьбе Джона Рида интересны его иллюзии, заблуждения и ранняя смерть. Но об этом писать нельзя.
Однажды я присутствовала при разговоре Гены Шпаликова с одним Режиссером. Фамилию Режиссера я не помню. Он зарабатывает, как умеет, снимает фильмы по заказу. Сделал, сдал, получил деньги, пропил. Снова сделал, снова получил, и так по кругу. До пенсии или до гробовой доски.
Режиссер предлагает Гене написать фильм о Тургеневе.
— Поедем в Спасское-Лутовиново, — зовет Режиссер. — Там рыбалка, охота, финская банька… Сделаем кино про то, как Иван Тургенев любил русскую природу, ходил с ружьем по русским лесам. И сами поохотимся. Там коптильня есть. Ты когда-нибудь ел копченого перепела?
— Нет, — сознался Гена Шпаликов. — Я вообще перепелов не едал. Только кур мороженых.
— Ну вот, — обрадовался Режиссер. — Жен возьмем с собой. Детей. Отпуск обеспечен. Дачу снимать не надо.
— Да при чем тут отпуск? — удивился Гена. — Тургенев жил за границей возле чужой жены, без гроша в кармане, мучился, страдал. И мать его мучила. И Достоевский ненавидел. Вот о чем надо писать, а не то, как он барином ходил по лесам с собакой.
— Да при чем тут чужая жена? У нас заказ, — возражал Режиссер.
— Какой заказ может быть на Тургенева? — не понимал Гена.
Они говорили на разных языках. Гену Шпаликова интересовала судьба, а Режиссера — времяпрепровождение.
Руководил программой Кузаков, внебрачный сын Сталина.
Когда я решила бросить телевидение, Кузаков сожалел. Мне передали его слова: «Ну почему она ко мне не пришла? Я бы постарался ее понять».
А что тут понимать? Он находился на службе у государства. Ему платило государство. А кто платит, тот и заказывает.
Я ушла в никуда и живу никак. Я хожу как сова, которая перепутала день с ночью. Еще это состояние похоже на тропические дожди: солнце ушло за тучи, небо повисло и набухло, сверху льет не переставая, нагоняя бледность и скуку.
Разлука — это болезнь. Я больна разлукой.
Я не звоню. И он не звонит. А зачем? Ну, работали. Ну, было весело. Мир наших героев остался на страницах. Фильм закрыт. О чем разговаривать? «Как живешь? Спасибо, хорошо. А ты? И я неплохо. Ну, пока…»
За этим звонить не имеет смысла.
Но я помню, что в конце лета день его рождения. Я готовлюсь к этой дате. Иду к подруге-спекулянтке и покупаю у нее маленький кинжал фирмы «Золинген». Он похож на капитанский кортик. Зачем ему кортик? Ненужная вещь. Но ничего другого я придумать не могу. Не рубашку же ему дарить… Подарок вписывается в придуманный мною образ и напоминает, что он — немножко капитан с бригантины, когда бригантина поднимает паруса. Доработчик знает, что он на самом деле — завязавший алкоголик в периоде ремиссии. Но ведь капитаны тоже бывают алкоголики.
В день рождения я звоню в его дверь. Открывает жена. Я вхожу. Произношу слова поздравления. Он удивлен тому, что я помню. Он смущен и польщен.
Я не запомнила подробностей, помню только, что они с женой сидят на тахте, привалясь спиной к стене. У него на коленях гитара. Кажется, они поют вместе. И я вижу, что жена любит не только своего сыночка. Она и Доработчика любит. А он этому очень рад. Им хорошо и весело вместе. Их брак похож на самодельный самолет, в котором пригнаны и привинчены все части. Все держится и летит, хотя и громыхает.
Жена смотрит на меня с доброжелательным сочувствием. Она понимает, что я хочу на ее место. Но место занято.
Если быть точной, то я хочу на свое место. Я хочу с ним работать. Но у него нет постоянного соавтора. Он свободен и создан для неба, как птица. Куда хочет, туда и полетит. С кем хочет…
Я стою в проеме двери, не помню почему. Кажется, тороплюсь или говорю, что тороплюсь. Из гордости.
Доработчик берется меня проводить до киностудии. А может быть, это ему надо на киностудию, а я еду с ним, чтобы продлить минуты общения.
Мы едем в машине молча. Кутузовский проспект — невероятно чистый. И очень низкие черные тучи. Собирается гроза.
Я понимаю, что через десять минут он остановит машину. Я выйду — и это навсегда.
— Скажи, пожалуйста… — Я замолкаю.
— Да? — отзывается он.
— Если я разобьюсь в автомобильной катастрофе, ты заплачешь?
Я хочу спросить: занимаю ли я какое-то место в его жизни? Или ему все равно: есть я или нет?
— В автомобильной — нет. Вот если в авиакатастрофе, тогда заплачу.
На идиотский вопрос мог быть только идиотский ответ. Но смысл этого ответа таков: «Живи свою жизнь. На меня не рассчитывай».
Машина остановилась возле студии. А может, возле моего дома. Не помню. Настала минута прощания.
«Не думай, — сказала я себе. — Не оборачивайся».
Я купила кооперативную квартиру на краю Москвы. У меня поменялся адрес, а телефон еще не поставили.
Осваивалось ближнее Подмосковье, город наступал на маленькие деревни, яблоневые сады. У меня под окнами поле, на котором пасется одна корова. Мой маленький племянник, увидев корову, громко удивился:
