— А я там сидел.
— Ну хорошо, Воркута. Теперь ты, Вася, говори на «А».
— Джамбул, — грустно сказал Али-Баба.
— При чем тут Джамбул?
— Потому что там тепло, там мама, там мой дом.
— М-да… Ну ладно, — махнул рукой Трошкин. — Давайте тогда так: я выйду, а вы что-нибудь спрячьте. А я вернусь и найду.
— Ты бы лучше шлем нашел, — посоветовал Косой.
— Мы будем прятать, а ты в дырку смотреть, да? — недоверчиво отозвался Али-Бабд.
— Ну хорошо, — терпеливо согласился Трошкин, — тогда пусть Федя выйдет и спрячет, а ты следи, чтобы я не подглядывал.
— Почему я? — обиделся Косой. — Чуть что, сразу Федя!
— Пасть разорву, паршивец этакий! — строго пообещал Трошкин.
— Пасть, пасть… — сразу струсил Косой и, взяв со стола спичечный коробок, пошел его прятать.
— Слушай, Доцент, ты когда-нибудь был маленький? — неожиданно спросил Али-Баба.
— Был.
— У тебя папа-мама был?
— Был.
— А зачем ты такой злой? Зачем такой собака?
Трошкин посмотрел на Али-Бабу трошкинскими своими глазами.
— Эх, Вася, Вася!.. — вздохнул он.
Скрипнула дверь. На пороге обозначилась безмолвная фигура Косого.
— Спрятал? — обернулся к нему Трошкин.
— Хмырь повесился… — тихо и без всякого выражения проговорил Косой.
с чувством пропел гардеробщик. Налил себе стакан водки, чокнулся с человеком, которого мы видели в кепке (сейчас он был без кепки). Выпил и заплакал.
— Митяй, — спросил он человека без кепки, — ты меня уважаешь?
Митяй кивнул.
— Пришить его надо, легавого этого. Всю песню мне испортил.
В дверь постучали сложным условленным стуком.
Двое вскочили из-за стола. Гардеробщик встал за дверь, а Митяй взял со стола второй стакан, кинул его под кровать. Потом быстро открыл дверь и отскочил.
В дверях стоял Белый-Доцент.
— Э-э-э… — пьяно хихикнул гардеробщик. — Сам пришел…
— И ты здесь… — прохрипел Доцент, закрывая за собой дверь, устало прислонившись к косяку. — А я было к тебе сунулся, да только почувствовал: засада там. Я чувствую. Я всегда чувствую… Схорониться мне надо, Митяй…
— Пошли, — сказал Митяй, надевая пальто.
Трое подошли к каркасу строящегося дома, по деревянным мосткам полезли вверх.
— Куда это мы? — спросил Доцент.
— Идем, идем…
На площадке девятого этажа Митяй остановился.
— Вот и пришли, — сказал он.
Доцент огляделся. Стен у дома еще не было, внизу пестрыми огнями переливалась новогодняя Москва.
В руках Митяя сверкнул нож. Гардеробщик достал из кармана опасную бритву.
— Понятно, — прохрипел Доцент, отступая на край площадки.
Митяй замахнулся ножом, потом, изогнувшись в прыжке, выбросил вперед руку. Доцент едва заметным движением увернулся, в какую-то секунду оказался за спиной Митяя и двумя руками с силой толкнул его в спину.
Митяй балансировал на самом краю площадки, пытаясь удержаться. Доцент легко подтолкнул Митяя, его нога ступила в пустоту, он с коротким криком полетел вниз.
Сзади к Доценту подкрался гардеробщик. Взмахнул бритвой.
Хмырь лежал на широкой профессорской кровати, маленький и жалкий. Косой и Али-Баба сидели рядом, а Трошкин на пуфике возле трюмо.
— Больно, Гарик? — участливо спросил Али-Баба.
Хмырь потрогал шею, покрутил головой.
— Больно, Вася… — всхлипнул он.
— Чего врешь-то? — вмешался Косой. — Откуда ж больно, когда ты и голову в петлю толком не успел сунуть!..
— Молчи, — сказал Али-Баба. — Ему тут больно, — он постукал себя по левой стороне груди. — Да, Гарик?
— Да, Вася, — простонал Хмырь. — Прочти! — шепотом попросил он.
— Опять? — недовольно сказал Косой.
Али-Баба развернул тетрадный листок, исписанный крупным аккуратным почерком, и начал читать:
— «Здравствуй, дорогой папа! Мы узнали, что ты сидишь в тюрьме, и очень обрадовались, потому что думали, что ты умер…»
Хмырь заплакал.
— Интересно, — бодро сказал Косой, — какая зараза Хмыренку этому про Хмыря накапала?
— Цыц! — рассердился на него Али-Баба и продолжал чтение: — «И мама тоже обрадовалась, потому что, когда пришло письмо, она целый день плакала. А раньше она говорила, что ты летчик- испытатель».
— Летчик-налетчик, — усмехнулся Косой.
— «А я все равно рад, что ты живой, потому что мама говорит, что ты хороший, но слабохарактерный».
— Точно! Слабохарактерный… — снова перебил Косой. — Стырил общие деньги и на таксиста свалил.
— Канай отсюда, падла! Рога поотшибаю, — вскочил, не выдержав, самоубийца и вцепился в Косого. — Хунзак паршивый! Вырядился, вылез из толчка: «Битте, дритте, данке шен!»
— Кто хунзак? — Косой побледнел. — Ответь за хунзака!
— Федя! — вмешался Али-Баба. — Отпусти Гарика, Гарик в очень расстроенном состоянии.
— А ты бы помолчал, поджигатель. Кактус!
— Что ты сказал? Это я кактус, да? А ну повтори…
— Кактус, кактус, кактус! — кричал Косой на Али-Бабу.
— Хунзакут, хунзакут! — вопил Хмырь на Косого.
— Прекратите! — истошно заорал Трошкин так, что стекла задрожали.
Трое отпустили друг друга, сели на ковре, уставившись на Трошкина.
— Ну что вы за люди такие! Как вам не стыдно! Вам по сорок лет, большая половина жизни уже прожита. Что у вас позади? Что у вас в настоящем? Что у вас впереди? Мрак, грязь, страх! И ничего
