Конь Посейдониса

Татьяна Титова Конь Посейдониса

Немногое нужно мне, чтобы убедиться в том, что человеческое мое состояние, обыкновенная и простая обеспеченная жизнь, навсегда мною утрачены. Достаточно сравнить меня и моего брата, который делает эти записи по моей просьбе. Если до воплощения я был человеком, не похожим на других, то теперь я совершенно не похож на человека. Мое настоящее бытие слишком проклято, чтобы длиться долго, однако выхода из него я не ищу. Мои поиски либо приведут меня к мертвым водам мертвых источников, либо к тем бесконечно живым и беспокойным накатам морских волн, откуда было вызвано то самое существо, частью которого я теперь ощущаю себя, и ощущение это гнетет.

Занятия под руководством моего отца казались мне безобидным увлечением древностями и отнюдь не причиняли неудобств, – а узнавал я достаточно много. Род Эль-Намонов передавал из поколения в поколение очень старую рукопись из Инна, в Аравии, и после тридцати лет мне было разрешено открыть первые ее листы. Этот свод магических условий другого мира, мертвого города Р'льех, – я видел теперь этот город под водой и очень хорошо знаю, какой ужас там замкнут. При первом знакомстве эти записи не внушили мне особенных опасений, а мой брат Уилфред сразу отверг их, и книга хранилась у меня до тех пор, пока я не обменял призрак башенки с зеленым ярким огнем под круглым куполом на показавшуюся мне бесценной возможность стать на время крылатой морской лошадью, таинственным тулпаром восточных легенд, тем конем, что выходит из моря.

Я всегда был больше цыганом, чем арабом, и отбросил все сомнения, и отдал рукопись древней книги, и зеленый огонь в спящей башенке, и два тайных слова за видение невероятнейшего коня. У меня пересохло горло, когда он вылетел из волн, расправив громаднейшие крылья, и коснулся берега пугливыми и бесподобными шагами – и я стал его частью, его нервами и ощущениями, и когда это произошло, море вскипело под приливной луной, и я навсегда остался морским конем из бесчисленных волнующихся табунов Посейдониса; и брат мой Уилфред ругал меня на берегу и рыдал в гневе и непоправимой тоске… Он ищет теперь рукопись. Я иногда выхожу к нему по ночам, и мы странно для постороннего взгляда идем по морскому берегу, – человек и конь. Я упросил Уилфреда рассказать обо мне – позднее, тогда, когда я больше не выйду к нему. Я знал, что скоро мы перестанем понимать друг друга. Я обменял мой сон, мою зеленую башню на дикую возможность полета и бега; я знаю, что слишком многим существам навредил этим обменом. Человек, будто бы получивший рукопись, не смог построить башни и даже удержать у себя книгу: Уилфред сказал, что видел его удавленным и висящим над закладкой фундамента этой башни, а книга исчезла. Уилфред говорит, что собирается пересечь океан, чтобы искать ее: он просил меня незримо сопровождать его в волнах… он боится, как и я… Мы утратили право обладания словами этой рукописи, я думаю, навсегда. Я променял мой сон, мой призрак… Это было наваждение…

Мне снились тогда слова этой рукописи, которую я начал изучать, этот 'Некрономикон'… Во сне я двигался. Я выбрал любимейшего коня, доскакал до берега моря, гнал бедную лошадь через волны, через камни, на скалы, она храпела и поворачивала… Я очнулся, когда увидел незнакомца.

Он спокойно стоял передо мной, а я держал в руке окровавленный нож, и мертвый конь с перерезанным горлом лежал у моих ног; я выкрикивал заклинания, захватив внимание строителя башни – это и был тот человек, что страшным образом использовал мой плач по коню и мои странные слова, – и я отдал ему книгу, и зеленый сон, и взял возможность стать настоящим морским конем, тут же взметнувшимся из серого и темного ночного прилива своей прекраснейшей, мгновенно опьянившей меня вольностью бесподобного тела и неподражаемым блеском серых крыльев, распластанных так широко… Я крикнул, что отдаю рукопись 'Некрономикона', и бросился на спину невероятнейшему, мокрому от морских слез и сказок моему великолепному коню, и мы взлетели, – и неповторимейший миг я был человеком, наездником этого чудеснейшего в мире коня, и сразу случилось воплощение, и конь снова был один, и он был морской волной для непосвященных, и – он был мной, я был им. Я теперь не отделяю себя от него. Я – морской конь, и три дня я не мог смириться с этим, и Уилфред кричал и звал на берегу, и… мой сон, моя башня с зеленым огнем – все это погасло. Но я прошу вас понять то, что понял Уилфред – мою страсть, мою безумно вспыхнувшую любовь, – и он без ропота и гнева ищет теперь рукопись и рассказывает обо мне, как мы условились: после того, как я не выйду из волн на его зов, он волен будет говорить обо мне все, что ему угодно.

Мне иногда хочется выброситься на берег и бежать, как хочется всякой настоящей морской лошади. У них это получается: я знаю их теперь. У меня, даже если я мчусь серой и зеленой волной, даже если я убегаю, – я помню… 'На время', – сказал тот повешенный из-за моей башни, нет, его башни по праву моего слова… На какое время, безумец?

Зла не произошло, произошло безразличие. Эта страшная участь бесконечной морской волны… Я не зол, я печален… Я видел многие силы, ожидающие слов утраченной книги.

Я думаю, что Уилфред не сможет ее найти. Я говорил ему – так, как только я могу говорить с ним теперь, и он меня понимает все меньше и меньше, – что вреда в книге несравненно много: но он хочет ее буквы, ее раскрашенные заставки, ее выпавшие листы, – он… Я знаю, что это такое. Он будет искать книгу. Но я знаю этих существ без всякой книги. Брат не хочет верить мне. Он высмеял меня: но огромные бестелесные спруты неспроста иногда проникают на палубы мертвых судов Великой Армады, проникают и в мое течение, течение моей крови, так я пока это называю… Я ближе к чудовищам, чем Уилфред.

Под водой есть многое, совершенно невидимое на суше: оно ярко и невозможно мрачно. Две огромнейшие акулы вцепляются друг в друга, и сейчас же их разрывают приблизившиеся пасти других, на запах крови плывущих акул – горе третьей твари, если сослепу ухватит четвертую – и дикий венок смертей может длиться и длиться от одного часа до другого. Рыбы прыгают красиво и бессмысленно. Думаю, что все здесь имеет только один смысл: это огромнейшие неразумные полчища плоти.

В той истории, что привела меня в мое нынешнее состояние, – а я пережил неимовернейшее превращение и только вполовину могу обращаться к бывшему сознанию, говоря с братом, – он один постигает этот мой мир, эти мои рассуждения, эти загадки крови – я чуть было не сказал – воды… Но посвящение в безразличное тварство было иным, я не оговорился, я не знаю человеческих слов для этого, – чувство, что я безразличная тварь, – и одновременные взбрыки копыт и взметывания голов, и кружение в табуне волн: я пока не знаю, имеют ли мои волны подобие других существ, кроме морского коня, – я видел, как другие перетекают друг в друга – словно облака разных форм, – но однообразие биения, и эта лунная рябь, и приливное бешенство, и почти безмятежность, когда волна несет Нереиду, и легкая резвость дельфинов и моих собратьев – четверки коней, не отдыхающих коней, лучших, что выбрал Посейдонис из всех жертвованных ему… Но я очень хорошо знаю, что в моих плечах та часть моря, которая называется солью морскою… Я говорю, как свободный конь Посейдона, – но я помню, я всегда буду помнить ужас того положения, когда я отказался от владения книгой – я продал зеленый огонь в башне. Человек, тот, повесившийся, не обманывался, вцепляясь в книгу, но он ошибся… Уилфред иногда обещает рассказать о нем так же, как рассказывает обо мне. Мне ужасно, поймите: я мог стать обновлением дряхлого цепного Кербера или другим воплощением страшного перевозчика за Ахерон, – повторяю и повторю еще, что мне приятно быть морским свободным конем… Нет, было бы приятно: если бы мне дали забыть… или узнать – но я всегда буду помнить мой взлет и мое превращение…

Брат мой Уилфред не упрекает меня ни в смерти обманувшегося человека, ни в том обмене, что я совершил за его спиной. Пропажа книги беспокоит его меньше, чем моя судьба. Он ищет способа вернуть меня в человеческое тело – но ему не понятно здесь очень многое, и прежде всего то, что мне будет претить любое человеческое тело – я уже не смогу быть просто человеком; а еще мне страшно оказаться ожившим трупом. Если теперь мной любуются дочери Океана: моей дикостью, моей статью, рябью моей нервной шкуры… но это только часть моих печалей, – я для них – только внешность волны, а сама волна – я не умею сказать, – волнение Океана; и я подвластен ему. Я как стена или камень башни, а башня – Океан. Я не чудище, я почти ничто: морской конь, которому нельзя еще доверить упряжку, даже трех своих друзей по будущей тетриппе я не различаю… Может быть, я всегда буду дикарем, тулпаром, диковинкой… Может быть, наоборот, я не выйду к Уилфреду, наоборот, очень скоро, и тогда он сможет говорить обо мне и отплыть за книгой, – это и значит, что я больше не свободен: ни мне, ни ему не узнать, каким образом я не свободен… Та же морская сила может заметить меня – неизгладимость во мне человека – и я буду просто морской конь: если бы!

Эти чудовища знают обо мне почти все – просто гнаться за мною им тяжело; но они прекрасно понимают, что моя тяга к чудесному, и тяга Уилфреда – пришли от них. Человек из рода Эль-Намонов некогда вошел в ночь: он запирал двери руками и застил свет крыльями, он слышал цветную музыку и видел краски смерти… Я это знаю. Что сделал один из Эль-Намонов – кто во мне?

Как бы то ни случилось – после того, как я сам приду на дно, обитаемое Ими, я принесу туда ощущения моей поворотной зеленой ночи, когда я вскочил на четыре ноги и неименуемое во мне расправило крылья, и я взмахнул крыльями, – и бежал, и летел, и метался, и поворачивал, и упал в волны – это оказалось моим настоящим существованием. И окончательно потемнев душой, подавленный силой и свободой, и неверием в собственное бессилие, – я буду у Них. Но я спрошу: а что досталось мне от моего подобия светлого, от моего крылатого двойника Пегаса? Может ли быть теперь светлое? Однажды, на борту корабля, под рассветным блеском моря, Уилфред распознает мой бег – я не приду к нему, но и не уйду к Старикам Ктулху… Я, морской конь, конь из табунов Посейдониса, может быть, почувствую на себе легкую узду и твердую руку… самого Посейдона.