шапку, спросил: — Где теперь дьяк Иван? Нам его долго ждать?
— Должно у крыльца приказной избы со стрельцами, вас дожидается, — воевода встал с лавки. — Да, атаман, а крепкие кисеты под государево жалование у вас есть с собой? Ежели нет, то велю дьяку Ивану сыскать не мешкая.
Атаман Мещеряк с улыбкой ответил, на миг задержавшись у порога, вполоборота к воеводе:
— Чтоб казак да без кисы? Такого отродясь не бывало! Коль денег нет, то надежду в той кисе возим, авось что-нибудь да попадется казаку на ратной дороге!
Дверь за атаманом закрылась, князь Григорий истово перекрестился на икону, прошептал:
— Прости, господь! Все, что грешные люди творят на земле, ведомо тебе! И ты спросишь с каждого в судный час! — он сел за стол и ладонями охватил голову, словно боялся, что она не выдержит злобного до тошноты раздражения на самого себя и треснет надвое.
Глухо чавкали под тяжелыми шагами казаков слегка подмерзшие кочки грязи, с неба неспешно опускались редкие крупные снежинки, украшая своими узорами грубые серые кафтаны и шапки. Дьяк Иван Стрешнев семенил впереди атамана, который шел за государевой казной в сопровождении верных есаулов Ортюхи Болдырева, Ивана Камышника, Тимохи Приемыша и старца Еремея Петрова, который не захотел почему-то оставить атамана и дожидаться его на струге.
— Снег скоро в зиму ляжет, — вздохнул за спиной Матвея Ортюха Болдырев и добавил о том, что неизбывно крутилось в голове: — Как-то обернется наше хождение на терские окраины? И когда увидим своих детишек? На божий свет появятся, а их отчаянные родители секутся саблями бог знает где с крымскими татарами! Сохрани нас, господь, так хочется подержать дите на ладонях!
Дьяк Стрешнев споткнулся на ровном месте, едва не уронив шапку в грязь, оглянулся — Матвей увидел его испуганные бегающие глаза, удивился.
— Чем встревожен, дьяк Иван? Ишь, даже бородища дыбком вперед встала! Альбо за нас волнуешься, что супротив крымцев идем на рубеже стоять? Так нас на Терке будет не так уж и мало, государь своих стрельцов с нами шлет, да и астраханские воеводы недалече со стрелецкими полками будут!
Дьяк Иван перекрестился на недостроенную церковь, тут же, стараясь сдержать нервную дрожь в голосе, попытался отшутиться:
— Волку бы зиму переголодать, а по весне, тут как тут, опять пан! Гуляй на воле, в клетке — не в поле!
Ортюха хмыкнул, не поняв, к чему это сказал дьяк Иван, поинтересовался, взяв дьяка за локоть крепкими пальцами:
— Кто же в твоем понятии волк, а?
Дьяк Иван кашлянул в тонкопалый кулак, охотно пояснил:
— Да я к тому, казаки, что на государеву службу вы едете в зиму. А зимой крымцы сидят смирно за своею перекопью, мало когда в набеги отваживаются, дороги да перелески снегом завалены. Так что и у вас зима будет спокойной… отоспитесь, сил наберетесь.
— Зато по весне, как говорится, будет у нас ни дна, ни покрышки, ни от татарина передышки, — охотно согласился Ортюха Болдырев. — Что? Уже пришли? Здесь у нашего воеводы схоронены клады немереные, деньги несчитанные? А мне кто-то нелепицу сказывал, что воеводы берут руками, а отдают ногами!
— Э-э, Ортюха, не зарься на чужую казну, пустишь душу в ад, тогда и будешь богат! — поостерег есаула старец Еремей. — А то, я смотрю, ты как та баба, что от радости обмерла, а ее было схоронили!
— Да ну тебя, отче Еремей, скажешь такое… За своим ведь пришли, не чужое грабить!
Дьяк Иван остановился у небольшого бревенчатого пятистенка с маленькими слюдяными оконцами высоко от земли, почти у стрехи, которая на две пяди нависала над стенами. У простенького крыльца с тесовым навесом стояли стрельцы в стражах, на двери тяжелый железный засов на замке и восковая печатка — оттиск на шнурке.
— Ключ у меня тут как тут, казаки. Я отопру казну, и мы войдем. А вы, — и дьяк Иван строго глянул на сопровождавших их стрельцов в малиновых кафтанах и с бердышами на плечах, — чуток отойдите от стражей, нельзя всем толпиться у раскрытой двери!
— Вона какие строгости, — буркнул широченный в плечах Тимоха Приемыш, изобразив на рябом лице подобие улыбки. — Даже своим нет веры! — и он, задев оба косяка, шагнул внутрь сруба следом за дьяком и Матвеем Мещеряком.
— Это чужие тати грабят, а воруют всегда свои, — назидательно проговорил, покашливая, дьяк Иван. Он осмотрелся в небольшой горнице, размером где-то три на четыре сажени. Напротив входной двери стояла широкая на шести ножках лавка, тяжелый без скатерти стол, над столом маленькое оконце, сквозь которое лился в горницу тусклый предвечерний свет. Слева от двери глухая стена печи, недавно побеленной и теплой, а топилась она из другой комнаты, также за бревенчатой стеной.
Осмотревшись, дьяк Иван, важничая перед казаками, обеими руками неспешно разгладил пышную с редкой сединой бороду надвое к плечам, с легкой усмешкой обратился к атаману:
— Садитесь на лавку, к столу. Давайте ваши кисы, я тут как тут наполню каждую на пятьдесят человек по счету, а атаману и есаулам отдельное. Ждите, деньги я вам скоро вынесу, — принял от Ивана Камышника четыре кисы, ключом отпер висячий на маленькой двери замок, согнувшись почти вдвое, вошел в соседнюю комнату, в которой, как успел мельком заметить Матвей, в стражах у казны было еще несколько стрельцов, захлопнул за собой эту толстую дверь.
— Ишь ты-ы, — проговорил старец Еремей. — И там стрельцы сидят, запором закрытые! Ждем-пождем, авось и мы свою казну найдем.
— Было бы весьма кстати, — оживился Матвей, усаживаясь к столу на лавку. — Мы с Ортюхой можем часть жалованья женкам оставить. Да и Митяй своей Маняше деньгой подсобит. Он теперь с Федоткой у тестя Наума гостюют, весть дадут, что мы в городе, а к ночи на постой к ним заявимся этакой кучей!
Большая входная дверь напротив лавки вдруг со стуком поспешно кем-то была закрыта, звякнула о железное кольцо в стене тяжелая накладка.
Матвей Мещеряк медленно привстал из-за стола, уперся взглядом в дверь, словно сквозь толстые дубовые доски хотел увидеть того, кто со скрипом повернул ключ в большом замке. Старец Еремей только один миг постоял с открытым ртом, первым нарушил возникшую тишину — и оттуда, куда нырнул дьяк Иван, кроме тупого стука накладного засова ничего не послышалось.
— Никто черта в своей избе не видел, а всяк загодя крестом отмахивается. Что это, Матвей? Неужто угодили мы в воеводские тенета, а? Ай да воевода, ай да хитрый мизгирь — этакую паутину для нас сплел, чтобы в свои липучие сети изловить? Одна была у волка песенка, да и ту, похоже, мы переняли — взвоем на чем свет стоит! Что же теперь делать?
— Проверим, — угрюмо бросил сквозь зубы Тимоха Приемыш, все еще не веря в то, что атаман и они, есаулы, угодили в западню, подошел к входной двери и левым плечом навалился на нее — хорошо подогнанная к косякам дверь даже не шелохнулась, а когда Тимоха, отступив на шаг, нанес по ней могучий удар ногой, от которого днище струга разошлось бы, за дверью послышался строгий окрик:
— Не балуй, казак! Указом государя царя и великого князя Федора Ивановича взяты вы под стражу до особого его повеления, как с вами впредь поступать!
Матвей без труда узнал голос дьяка Ивана Стрешнева, озлясь на его злоехидство, пригрозил:
— Плыть тебе, дьяк, по Волге до Астрахани без челна и без струга, трясца твоей матери, чтоб весело жилось! Убоялся воевода честно в глаза объявить государеву «милость» за то, что мы укоротили немирного хана Уруса, так лисьей хитростью отнял сабли и в темницкую заманил, словно мышат на кусочек сала! А еще бахвалится княжьей честью! Тьфу ему в бороду! Не князь он, а подлый плут с мелкого торга! Так ему и передай!
За дверью некоторое время молчали, потом дьяк Иван, озадаченный угрозами казацкого атамана, более миролюбиво присоветовал взятым под стражу казакам:
— Угомонись с угрозливыми словами, атаман! Как знать, тут как тут, может статься, что скоро из Москвы указ с волей государевой, как с вами поступать за ваши последние прегрешения в ногайских делах придет! Может и даст вам государь срок послужить ему честно и не воровать больше супротив ногаев, простит, как простил прежние ваши проступки.
Хотелось Матвею пройтись крепким бранным словцом и на эти увещевания дьяка Ивана, да поостерегся хулить государя — еще отпишет в Москву о таких разбойных речах, тогда и вовсе утеряют казаки надежду на то, что удастся как-то вырваться из темницкой.
— Буде тебе, дьяк Иван, блеяти, аки непорочный агнец, на заклание приведенный! Заедино злоехидной хитростью ты с воеводой, заедино и не откреститься тебе, не отмолить греха бесовского! Ну да бог тебе судья в урочный час! Но помни — возлюбивший злобу, чтит ее паче благостыни, а это прямая дорога грешника во смрадный ад! Упредил я тебя, Иван, чадо грешное, а покудова другое спросить хочу: кормить ты нас собираешься? — прогудел старец Еремей в сторону двери. — А то пришлют к весне государеву волю, да читать ее придется пяти истлевшим косточкам нашим! Бойся, дьяк в таком разе — перед своим успением самые страшные проклятия наложу на тебя и твое семя до седьмого колена! — зычный бас старца Еремея был хорошо слышен и дьяку Ивану и сторожевым стрельцам.
— О своих грехах подумай, беглый монах! — ответил с раздражением дьяк Иван. — Чай, своя-то душенька исчернела от злодеяний? Тут как тут, знамо дело, не единожды по чужим карманам, в темном лесу промышляя, молебны служил, ась?
— Истину говоришь, дьяк Иван — баран без шерсти не живет! Только в поле береза — не угроза, где стоит, там и шумит! Встретимся в судный час, да и поглядим, кто в рай пойдет, а кто в ад на муки! А вы с князем Григорием сотворили свое коварство, аки злославный Иуда из Кариота, и простит ли вас Господь — в том у меня большое сомнение, и доведись быть мне в тот час рядом стоять — всенепременно оглашу ваши грешные души! Так вопрошаю еще раз — дело к ночи, вон и оконце мраком застилает, а мы милостью воеводы с дороги не евши.
Дьяк Иван решил прекратить этот опасный при стрельцах спор с беглым монахом или попом, того он толком не знал, во избежание потом пересудов по кабакам.
— Принесут вам еду, — бросил он коротко, разговор прервался, должно приказной дьяк поспешил к воеводе с донесением, что воровские казацкие командиры упрятаны под крепкие запоры.
— И на том благодарствуем, — проворчал старец Еремей, не найдя иконы, перекрестился на полутемное оконце, прошел по горнице взад-вперед, остановился около печи. — Ну, что делать будем, атаман?
А у Матвея в душе закипала лютая злоба, и не понять было, на себя, грешного, злобился он или на хитрость воеводы, который обманом заманил не в казначейскую комнату, а в губную избу…
— А что теперь делать? — за атамана резко выговорил Ортюха, кулаком постукивая о столешницу. — Посадили нам блоху за ухо, да и чесаться не велят! Одно знаю, ночью не повесят, коль дьяк Иван обещал ужином накормить!
— За чужую душу одна сваха божится, тако и мы не положим более веры ни на царя, ни на Боярскую думу! — рубанул ребром ладони о стол атаман Матвей. — Делать же что-то будем, други мои, когда доподлинно узнаем, что умыслят сотворить с нами царь да бояре! Ежели над Москвой облака переклубятся, то грозы не будет. А ежели собьются в черную тучу — грянет и на нашу голову лютый боярский гром! Тогда и видно будет, исполнит ли царь обещание ногайским мурзам ловить казаков и вешать, как о том писал в своей грамоте хану Урусу, толи отправит в Астрахань, сопроводив под крепким караулом, чтобы не со шли на Яик к Богдану Барбоше. — Матвей умолк, расстроенный мыслью, что по его вине верные товарищи угодили в темницкую. И кто знает, какая судьба ждет их со дня на день, или с месяца на месяц? Прав был многоопытный Богдан, не поверил царским льстивым обещаниям простить казакам ногайское побитие! Ведь не ради одного дувана — добычи клали свои головы вольные казаки, но и ради обуздания ногайских мурз, охочих до грабежа русских сел, до многотысячного полона, который гнали на продажу в неведомые бухарские да крымские земли тамошним работорговцам!
Хромоногий Иван Камышник, по натуре своей больше привыкший вершить дело молча и руками, здесь не утерпел, со вздохом высказал надежду на лучшее будущее:
— Расшиби этого воеводу гром натрое! Князья в платье, бояре в платье, будет платье и на нашу братию! Верю, братцы! Где черт не может, там казак переможет! Аль мало уже лиха довелось нам повидать, ан выжили, и не без платья были!
— Ха-а! — выдохнул скептически Тимоха Приемыш и зло засмеялся. — Было уже у нашей братии, доброе платье, да все пришлось возвернуть хитролисым ногаям! Кабы не их злоехидные происки, плыли бы мы теперь в Астрахань, обутые, одетые и с государевым жалованьем в карманах! Эх, дал бы господь счастья хотя бы разок еще заглянуть в кибитки да юрты тех мурз! Обычно приговаривают лодыри, что пальцы врозь торчат, работать мешают! А тут не помешали бы, нет, сработали бы чище мужицких грабле й!
Матвей с трудом взял себя в руки и усилием воли заставил быть сколь возможно спокойнее. Он обнял Ортюху за плечи, встряхнул:
